Двенадцатого утром всем хотелось одного. Выпить. И хотелось мучительно. Потому что до этого пили, как минимум, трое суток с передышками на вынужденный сон. А к утру двенадцатого мая выпили всё.
— Если мы чего-нибудь не добудем, — говорили бойцы, — мы погибнем, застрелившись на месте.
А другие бойцы говорили:
— Разве можно после победы погибать?
— Так всё равно ж погибать, — возражали первые. — Какая разница, от похмелья или от пули. От пули не так мучительно.
И Зяма пошёл навстречу боевым товарищам. Хотя сам, будучи мало пьющим, мук не испытывал. Он остановил какого-то немца и поговорил с ним. Что характерно, на чистом немецком языке. У Васи Ганина прямо рука за пистолетом потянулась. Хорошо, что он пистолет в боях потерял. А то бы… Он, Вася, сильно этого Зяму недолюбливал и вместе с ним всё его племя. И не зря, выходит, недолюбливал.
— Мы, значит, с ними воевали, — сказал Вася, — кровь свою лили, а этот, значит, им свой?
— А Зяма что, с ними не воевал? — возразил кто-то Васе, но Вася возражений не принял.
Потом Зяма немца отпустил, сказал «пошли» и отвёл победителей в уцелевший погребок. И они взяли его приступом, изъяв именем товарища Сталина много разного шнапсу. И лишний раз убедились, что как его немцы пьют, непонятно.
— На глицерине они его, что ли, гонят, — говорил Вася. — Скоты! — Но пил, конечно, как миленький. Грозясь наладить на территории поверженного рейха производство настоящей русской водки путём самогоноварения.
А утром в расположение батареи явился какой-то лейтенант незнакомый. И отвёл Зяму прямым сообщением в тюрьму.
Назавтра вызвали его на допрос. В кабинете сидели майор и человек в штатском. Штатский сказал:
— Гутн абенд.
— Гутн абенд, — ответил Зяма.
Немец поговорил с ним минут пять. Так, ни о чём. После чего вступил в их беседу майор:
— Ну, хер профессор?
— Он из Саксонии, — немец перешёл на русский. — Скорее всего, из Гёрлица. Осмелюсь утверждать, что научиться так говорить, живя безвыездно в России, невозможно. Видимо, он перебежчик.
— Какой перебежчик? — сказал Зяма. — Я на фронте с первого дня, в армии с сорокового года.
— Это мы узнаем, — сказал майор. — С какого ты года и в какой армии. Мы всё обязательно узнаем.
«Эх, Марта, Марта, — думал Зяма после допроса. — Вот тебе и Гёте, вот тебе и Гайне с Шиллером».
Но сидел Зяма недолго, меньше месяца. И сидел шикарно. В просторной камере, с удобствами. По вечерам, когда начальства в тюрьме не было, играл с охранниками в очко на пальцах и чаще всего выигрывал. Тут надо отдать должное охранникам — выигранное Зяма всегда от них получал. Еду, шоколад, курево, вещи. К примеру, он выиграл ремень из мягкой пупырчатой кожи. И ещё очень смешные сапоги. На застёжках. Такие надеть — батарея со смеху померла бы. Но Зяма сапоги всё равно взял.
Конечно, охрана, проигрывая вещи, надеялась получить их обратно. Естественным, так сказать, путём. На тот свет сапоги не заберёшь. Поэтому он охотнее играл на шоколад и сигареты.
А недели через две охрана очень за себя порадовалась — что не наглела и не отнимала у Зямы выигранного. Так как его не только выпустили, но и назначили их начальником. А точнее, комендантом всей этой тюрьмы. Невзирая на воинское звание «старший сержант».
Очередной допрос после долгого перерыва вели тот же майор и тот же штатский немец:
— Ну, поговори с ним ещё, хер профессор, чтоб лишний раз убедиться, — сказал майор.
Немец снова стал говорить с Зямой. Потом попросил произнести несколько бессмысленных фраз. Зяма произнёс.
— Он из Саксонии, — сказал немец.
— Ну, а если он с рождения немкой воспитывался? Может он так говорить?
Немец подумал.
— Я с таким в своей практике не сталкивался. Но теоретически это возможно. Да, возможно.
— То-то же, — сказал майор. — А то заладил — из Саксонии, из Саксонии. — И ни к селу ни к городу добавил: — У меня в Саксонии девка одна была — залп из всех орудий, а не девка. Хотя и уродина.
После чего немец был отпущен. А майор спросил:
— На каком основании скрывал знание немецкого языка?
— Я не скрывал, — сказал Зяма.
— А почему никто не знал, что ты так владеешь?
— Потому что я по-немецки не говорил. Не с кем было.
— А тут, значит, появилось — с кем? — Он откинулся на спинку стула: — Я месяц себе переводчика путного искал, с ног сбился. А ты, значит, всё это время где-то поблизости ошивался.
— Я не ошивался, — сказал Зяма. — Я в артиллерии воевал. На конной тяге.
Майор его возражения вдумчиво игнорировал.
— Значит, говоришь, немка тебя воспитывала? Бонна? — он хохотнул.
— Какая там бонна, — сказал Зяма. — Соседка по коммуналке.
— Соседка… А что мужа её, беляка, ещё в двадцатом наши шлёпнули, знаешь?
Зяма знал.
— И что, она действительно из Саксонии?
— Да, — сказал Зяма. — Из Гёрлица.
На должность Зяма заступил сразу же, как вышел от майора. И демобилизовался только в ноябре 1946-го. Смершевцы и прочие, как теперь говорят, спецслужбы ловили скрывающихся от возмездия нацистов, а Зяма отвечал за их сохранность, допрашивал и даже отсеивал лишних. Потому что кого только смершевцы не ловили. Правда, у него в тюрьме одна мелочь содержалась. Но оно, может, и к лучшему. Ответственности меньше.
Да, когда Зяма вышел из наводчиков орудия в коменданты, к нему пришёл Вася Ганин. Зяма ему:
— Чем могу служить?
А Вася:
— Не надо мне ничем служить. Ты лучше не думай на меня. Не я это стукнул.
— Да я и не думаю, — сказал Зяма.
А Вася сказал:
— Думаешь. Я знаю.
И ушёл.
Ну, и последнее. Пока Зяма с комфортом сидел, в Москве к его родителям пришли. И увели соседку. Немку Марту, которая была ему — так сложилось — фактически второй матерью. Она чудом пережила в столице всю войну, как будто НКВД и другие органы ничего о ней не знали. Или забыли. И, если бы не Зяма, может, и жила бы себе, как жила. А так — больше её никто никогда не видел.