М. К.
Соня сидит на полу посреди комнаты, опершись спиной о диван. И держит в руках книгу. А вспоминает бабушку. Лет пятьдесят назад бабушка тоже сидела так — здесь же. Сидела и молча плакала. Потому что умерла её мама. А Соня, будучи глупым ребёнком, вертелась поблизости и мешала бабушке плакать.
Сейчас плакать вроде не хочется. Только очень тоскливо.
Девяносто лет в этой квартире жили люди. Девяносто. А теперь она наняла маме сиделку, чтобы прилететь из Флориды, раздать вещи и книги кому придётся и продать квартиру — во-первых, деньги нужны, а во-вторых, семьи, которая тут жила, больше нет.
Папа умер на этом самом диване. Больную маму она увезла к себе в Штаты. А брат давно жил собственной личной жизнью крупного бизнесмена. От родителей отдельно. Он у Сони настоящий новый русский и с ней не общается. Она с ним тоже. Даже на похоронах отца они не общались. Поскольку Соня обидела его смертельно. Брат считал, что отец должен умереть как положено — в частной клинике под наблюдением врачей — и что потом его нужно отпеть в Елоховском соборе и похоронить на Востряковском, как минимум. А она этому бреду бешено воспротивилась. Хотя объяснить, что евреев не отпевают в соборе, даже не попыталась.
Брат себя евреем не считает. Она ему когда-то рассказала, что по Галахе они не евреи. Потому что их бабушка со стороны мамы русская. А брат запомнил из всего её рассказа только то, что он не еврей. И жил соответственно этому «не». Крестился, венчался дважды и всякое такое.
Папу из больницы она забрала недели за две до смерти. И он умер дома, как ему и хотелось. Рядом с ней, с женой и внуком — Соня с сыном тогда из Штатов в Москву прилетела, вдвоём. И ей казалось, что умер папа счастливым. Если это, конечно, возможно. До последнего он говорил с ними и был в сознании. На какие-то вопросы отвечал. Улыбался.
После его смерти и их отъезда квартира больше года стояла запертой. Брат заниматься ею не желал. Тем более что принадлежала она не ему. Поэтому Соня приехала специально, чтобы квартиру освободить. Чтобы и следа той, исчезнувшей жизни в ней не осталось. Освободить и продать. Она дала объявления на нескольких сайтах и в газеты, написала в фейсбуке. Мол, приезжайте, забирайте всё, что хотите. Бесплатно. Соседям сказала. Знакомых тоже обзвонила оставшихся. И как раз, когда она их обзванивала, у неё стало болеть горло. А потом и голос пропал. Пропал и всё. На ровном месте. Был и не стало. Ни по телефону поговорить, ни вживую.
За вещами приходило довольно много людей. Она и не ожидала, что их будет так много. Открывали шкафы и шкафчики. Рассматривали. Выбирали что-то из посуды, из книг, из мебели. За магнитофоном «Чайка» пришел симпатичный дядька. Сказал, что ведёт сайт «Старое радио». Вынимал и нюхал бобины, пахнущие уксусом. Удивлялся и радовался, что плёнка не обсыпалась, и квартирник Галича, и ранний Высоцкий сохранились. С посетителями нужно было как-то разговаривать. А она не могла. А когда человек не говорит, собеседникам кажется, что он глухой. И они начинают кричать. Кричащие люди её смешили. Но смеяться было больно. Да и неловко. Они же хотели, как лучше. Выручали её. Вывозили своими силами то, что некуда было девать. Правда, она договорилась с каким-то фондом помощи непонятно кому. Фонд что-то взять соглашался, что-то нет, морочил голову, капризничал. Требовал составить на вещи опись, привезти их и разгрузить. А приходившие по объявлениям всё увозили сами. Увозили и уносили. Один мужик унёс на себе папину тумбочку. В ней у него хранились письма, орфографический словарь и какие-то мелочи вроде носовых платков. Сверху стоял будильник. Который сто лет не заводили. Папе не нужно было просыпаться по часам. Он мог спать столько, сколько хотел.
Соня делала себе гоголь-моголь, дышала над варёной картошкой, пила какой-то липкий сироп, какие-то таблетки. Помогало не очень. Но всё-таки.
Слава богу, приходили не только посторонние. Друзья тоже приходили. Почти все с едой. И с выпивкой. Говорили: «Мы же не знаем, вдруг у тебя холодильник уже забрали». «Нет, — отвечала Соня, — холодильник пока стоит. Хотя он и обещан соседям снизу».
Друзьям она старалась всучить какую-нибудь вещицу. Чтобы у них осталась память о её родителях и о ней самой. Хоть какая-то. Они отказывались. «Мы же, — говорили, — пришли не за этим, мы пришли повидаться». Их было немного, друзей. И становилось всё меньше. По естественным в общем причинам. Кто-то эмигрировал, кто-то умер, кто-то рехнулся, насмотревшись телевизора.
Квартира пустела, обнажалась. Но медленно. Вещей было много. За девяносто лет накопилось.
Она уже думала, не заказать ли контейнер и не отправить ли всё это малой скоростью в Штаты. Но представляла себе мужа и сына, разглядывающих содержимое контейнера. И не понимающих, зачем она прислала сюда это старьё, этот хлам. Не близкий свет всё-таки.
Время понемногу поджимало. Нужно было улетать. Хотя бы для того, чтобы отказаться от дорогущей сиделки. Но ускорить процесс не получалось.
А тут ещё друзья увезли её к себе на дачу. И она провела с ними почти три дня. Забыв обо всём — о вещах, о ремонте, о времени. Вернулась с дачи — замки взломаны, дверь открыта и в квартире один только диван. И на полу две книжки валяются. Папин орфографический словарь и бабушкин «Вертер» на немецком. То есть вынесли всё. Подчистую. Включая её чемодан. Хорошо, что документы, кредитку и зубную щётку она брала с собой. А то совсем было бы весело. Оно, конечно, и так весело, но с другой стороны, диван вынести не смогли и на нём можно спать. Он сломался лет двадцать назад и после починки не разбирался. И в дверь не проходил.
И Соня сидит теперь на полу, опершись об этот огромный диван. Вспоминает бабушку, листает словарь и думает: «Зачем? Нет, ну зачем? Ведь я же сама им всё отдавала».