По воскресеньям он напивался.

Иногда вдрабадан.

Иногда по-божески.

Но непременно.

Напивался, страдал и начинал чувствовать себя человеком.

Бывало, стоит на коленях, блюёт мимо унитаза Мартелем и чувствует.

Жена его, из солидарности и любви, всегда страдала с ним вместе. Бок о бок. Плечом к плечу. И тоже на коленях. Но над биде.

— Милый, так нельзя, — говорила жена над биде. — Надо завязывать.

— Надо, — говорил он. И пытался с колен подняться. И поднялся бы, если б под ногами не скользил винегрет.

В результате он опять падал на колени. Обнимая руками фарфор.

— Ты меня любишь? — спрашивала жена.

— А-а-а-а! — орал он в бездны городской канализации. Вызывая оттуда эхо.

— Тогда вставай, — говорила жена. — Я же вот встаю.

Он смотрел на жену боковым зрением. Из-под руки. И не вставал.

И она не вставала.

Женщины всегда говорят одно, а делают другое.

А то и другого не делают. Только говорят.

— Как там нефть? — спрашивал он.

— Плохо, — отвечала жена.

— Суки, — говорил он плача. — Все суки.

— Как все? А я? — говорила жена.

— И ты.

Жена тоже начинала плакать.

Её слёзы капали в биде и в нём тонули.

А его тошнило ещё больше.

Хотя больше, казалось, некуда.

Но это только казалось.

— Русские не сдаются, — скрежетал он зубами, давя позывы.

— А ты русский? — сквозь плач язвила жена.

— Убью! — кричал он и елозил ногами по кафелю.

Наконец, жена преодолевала себя и вставала во весь свой модельный рост.

Её шатало. Но она упорно шла к двери.

— Уходишь? — спрашивал он.

Жена не отвечала.

— Помолись там за меня, — говорил он.

— Щас, — говорила жена, — разбежалась.

Она выходила из туалетной комнаты и ложилась на диван в красном углу. Под иконами.

А он оставался сидеть, где сидел.

В страшно неудобной позе.

Свисая головой.

Постепенно они засыпали.

И мирно спали до понедельника.

Спали сном праведников. А может быть, и младенцев.