По воскресеньям он напивался.
Иногда вдрабадан.
Иногда по-божески.
Но непременно.
Напивался, страдал и начинал чувствовать себя человеком.
Бывало, стоит на коленях, блюёт мимо унитаза Мартелем и чувствует.
Жена его, из солидарности и любви, всегда страдала с ним вместе. Бок о бок. Плечом к плечу. И тоже на коленях. Но над биде.
— Милый, так нельзя, — говорила жена над биде. — Надо завязывать.
— Надо, — говорил он. И пытался с колен подняться. И поднялся бы, если б под ногами не скользил винегрет.
В результате он опять падал на колени. Обнимая руками фарфор.
— Ты меня любишь? — спрашивала жена.
— А-а-а-а! — орал он в бездны городской канализации. Вызывая оттуда эхо.
— Тогда вставай, — говорила жена. — Я же вот встаю.
Он смотрел на жену боковым зрением. Из-под руки. И не вставал.
И она не вставала.
Женщины всегда говорят одно, а делают другое.
А то и другого не делают. Только говорят.
— Как там нефть? — спрашивал он.
— Плохо, — отвечала жена.
— Суки, — говорил он плача. — Все суки.
— Как все? А я? — говорила жена.
— И ты.
Жена тоже начинала плакать.
Её слёзы капали в биде и в нём тонули.
А его тошнило ещё больше.
Хотя больше, казалось, некуда.
Но это только казалось.
— Русские не сдаются, — скрежетал он зубами, давя позывы.
— А ты русский? — сквозь плач язвила жена.
— Убью! — кричал он и елозил ногами по кафелю.
Наконец, жена преодолевала себя и вставала во весь свой модельный рост.
Её шатало. Но она упорно шла к двери.
— Уходишь? — спрашивал он.
Жена не отвечала.
— Помолись там за меня, — говорил он.
— Щас, — говорила жена, — разбежалась.
Она выходила из туалетной комнаты и ложилась на диван в красном углу. Под иконами.
А он оставался сидеть, где сидел.
В страшно неудобной позе.
Свисая головой.
Постепенно они засыпали.
И мирно спали до понедельника.
Спали сном праведников. А может быть, и младенцев.