Согласно мечте
Бомжами, как известно, не рождаются. Бомжами становятся. Хотя и не все.
Клешня стал бомжом недавно. Ну, года, может быть, три назад. Правда, до этого он ещё и отсидел своё. Тоже года три, не больше. И даже не своё он отсидел. А чужое. Его родная, можно сказать, жена посадила. По экономической статье за воровство, в смысле, хищение. И пока он сидел, с ним развелась, а их совместно нажитую жилплощадь за взятку на себя переоформила. И продала чужим посторонним людям. А себе другую купила. В престижном коттеджном посёлке. Но это позже. Сначала-то она сделала Клешню своим заместителем. Заставила уйти с работы и назначила заместителем директора фирмы. Заместителем себя, то есть. Сказала: «Мне нужен свой от мозгов до костей человек. А то уезжая в командировку или по делам, фирму оставить не на кого».
Жена у Клешни была бизнесменшей. Пшеницей торговала и другими культурами. А при надобности вообще всем подряд торговала.
Когда случилась перестройка, кооперативы разные и прочая необузданная свобода действий, она сразу с головой ушла в бизнес. Прямо со школьной скамьи. Конечно, тогда у неё кардинально другой бизнес был. Но не в этом суть. Суть в том, что лет шесть как раз назад в её бизнесе не сошлись концы с концами, сильно не сошлись. Тогда она Клешню в заместители себе и взяла. А там, дала пару нужных бумажек подписать, и всё. И две проблемы, как гора с плеч, сами собой решились. И от тюрьмы она увернулась, хотя была от неё в непосредственной близости, и с Федей любовь пошла у них публично и напропалую. Никто им в этом теперь не препятствовал. Ни Клешня, ни жена Федина. Ей она просто денег дала. Сказала «на и утихни». Та увидела кучу бумажек зелёных и дара речи лишилась. Чуть ли не навсегда. А когда Клешня из заключения вышел, бывшая жена честно хотела купить ему какое-нибудь жильё однокомнатное. Для очистки совести и кармы. Но тогда как назло со свободными деньгами была полная катастрофа. И жопа. Так совпало, что все они в деле крутились. До копейки. И она ничего ему не купила. Вопреки искреннему желанию. Поэтому пришлось Клешне забомжевать. Куда ж ему было деваться. Но жена обещала и клялась, что это безвыходное положение дел — временно. Что как только свободные деньги появятся в наличии на счету, так она сразу и это… всё сделает. Клешня и друзьям своим говорил уличным, мол, я, говорил, тут среди вас человек временный. Жена скоро квартиру купит. Она ж мне жизнью и свободой обязана. И деловой репутацией. Но сейчас у неё с деньгами большие проблемы.
Друзья над ним смеялись и объясняли, что с деньгами всегда и у всех проблемы. И чем больше у людей денег, тем больше проблемы. Но он им не верил. Он верил в хорошее. И в свою бывшую жену. Невзирая на факты.
А ещё была у Клешни маленькая мечта. Мечтал он спереть или лучше найти айфон. Ну, теряют же люди айфоны. А раз теряют, значит, их кто-то находит. Почему не Клешня?
Бывало, сидят они с Клоуном и Батоном в тепле и уюте подвала, винишко потягивают, а он им своей мечтой баки забивает. Они:
— Да на хрен тебе айфон? Кому ты звонить хочешь?
— Никому не хочу. Мне для другого.
— Порнуху смотреть?
— А хоть бы и порнуху.
И как это в жизни редко, но бывает, он-таки вожделенный айфон нашёл. Всё согласно мечте. На дороге.
Потом, конечно, оказалось, что айфон этот менту принадлежит. И не простому менту, а целому завгоротдела полиции. Но Клешня же этого не знал. Он увидел — айфон в пыли валяется, подобрал его и унёс. И вечером, когда сошлись все и поели немного, и выпили, включил найденный айфон, на ящик примостил и говорит:
— Смотрите.
Друзья к экрану лица приблизили. А там, в айфоне этом, бокс идёт иностранный. И на ринге один боксёр такой, весь из мышц, и смуглый — может даже, испанец, — а другой белый. Тоже ничего так парень. И молотит он этого смуглого испанца, как из пушки. Хотя и тот промахивается редко. Клоун с Батоном за нашего тут же стали болеть, за беленького. Что понятно. Но он всё равно не победил. Так как смуглый ему бровь рассёк головой. И кровь до конца боя лилась из беленького, как из ведра, от любого прикосновения. И глаз его заплыл полностью. В результате судьи победу присудили смуглому. А что головой он ударил — будто и не заметили. Конечно, они расстроились. И Батон, и Клоун, и даже Клешня. Потому что он тоже сто лет уже всё это не смотрел. И потому, что несправедливо.
— Ну, и зачем ты нам это показал? — Батон спрашивает.
— Так это ж я, — Клешня говорит. — Мадрид, 2002-й год.
— Да ладно, — Батон не верит. — Ты трынди, но в меру. Может, у тебя и шрам с тех пор сохранился? Над глазом.
— Дак вот же, — Клешня говорит.
И сначала Батон, а потом и Клоун увидели его шрам через всю лысую бровь. Который они и раньше прекрасно видели, но мало ли у бомжей шрамов. Начали к Клешне приглядываться — вроде и похож чем-то на беленького. Только рожа поношенная. От нерегулярного образа жизни. Клешня говорит:
— Да я это, я. На ютюбе и другие мои бои есть. Надо только зарядное устройство где-нибудь стырить.
Но тут нежданно-негаданно менты к ним в подвал пожаловали. Собственными персонами. И сразу айфон обнаружили. На ящике.
— Вы, — говорят, — хоть бы джипиэс выключили. Дебилы.
— Чего? — не понял Клешня.
— Ничего, — менты говорят. — Твой гаджет? — И увели Клешню в не известном никому направлении. И в подвал он больше не вернулся. Ни сегодня, ни завтра. И вообще никогда.
Наверно, жена слово своё таки сдержала.
2020
Счастливое детство
Евреев на жилколонии завода ГШО было не очень много. Как говорится, раз, два и обчёлся. Но Лёвке жилось там хорошо. Ну, а чего? Все его знали, держали за своего и ничего против него не имели. И родителей его тоже знали. Потому что они всю колонию лечили в заводской медсанчасти. Отец — женщин лечил, а мать всех подряд. Независимо от половой принадлежности. Конечно, их знали и уважали. Можно сказать, что Лёвке даже нравилось его счастливое детство в самой счастливой стране мира СССР. Где детям принадлежало всё светлое будущее без остатка. Он только за керосином ходить не любил. Всё же тащить четырехлитровый бидон с Гатки было ему тяжеловато. В конце пути бидон уже бил Лёвку по ногам — то по левой, то по правой. Потому что Лёвка каждые десять шагов перекидывал его из одной руки в другую и обратно. Руки и ноги потом дня три воняли керосином. И отмыть их ничем не удавалось — ни ванной, ни горячей воды в их квартире не было. А родители посылали его в керосинную лавку лет с семи. Сами-то они вечно на работе пропадали, а в примус нужно было что-то заливать. Чтобы готовить завтрак, обед и ужин, а также вываривать постельное бельё.
Конечно, в счастливой лёвкиной жизни на колонии всякое бывало. Бывало, что и били его. Но на колонии всех иногда били — будь ты хоть еврей, хоть русский, хоть татаро-монгол. И верёвку — один, правда, только раз — протянули ему перед велосипедом, ради шутки. Чтобы он в темноте на неё налетел. Лёвка тогда и сам чуть не убился, и шрамы на руках и щеке навсегда остались, и переднее колесо пришлось менять. Его даже в велосипедной мастерской выправить не смогли. Даже пытаться не стали. То есть жил Лёвка не хуже, чем другие дети младшего и среднего школьного возраста жили. И в футбол за колонию в турнире «Кожаный мяч» играл, и клубнику в частном секторе воровал, и на Боржом ходил с боржомскими драться. И не боялся. Он не трусливый был по природе. Единственное, чего он боялся… вернее — кого, так это Лембу. И то скорее, не боялся, а побаивался. И старался обходить его стороной. Так же, как и сына его. Который был года на два младше Лёвки. Щуплый и весь какой-то впалый, но психованный. У него и кличка во дворе была — Псих. Чуть что, сразу хватался за камень и швырял его обидчику в голову. Как-то он поругался с Гаврилой, в смысле, с Колькой Гавриленко — здоровенным пацаном, — и Гаврила назвал его шкипером. Ни Гаврила не знал, что это такое, ни Псих. Но слово ему не понравилось. Действительно, слово какое-то непривлекательное. Псих тут же схватил валявшуюся на дороге половинку кирпича и полдня гонял Гаврилу по колонии, пока не выбился из сил и не упал в пыль. А все говорили — что вы от него хотите? У него батя тёплую кровь каждый день пьёт. Конечно, он психованный. Из-за этого он бесился или нет, неизвестно. Но старший Лемба действительно кровь пил. Он на мясокомбинате работал. В должности бойца крупного рогатого скота. И работа его состояла в том, что он ставил корову или там бычка в специальный станок и бил его специальной кувалдой между рог. И с одного удара убивал. Потом Лемба сдирал с трупа коровы кожу, подвешивал тушу на крюк и отправлял её на разделку. А перед отправкой взрезал вену и выпивал кружку коровьей крови. Поэтому в обеденный перерыв в столовку он не ходил. С утра был сыт по горло.
Лёвка не знал, что больше его пугает — удар кувалдой по голове, сдирание шкуры (он почему-то всегда думал «кожи») или это выпивание крови. Уж слишком оно казалось ужасным. А сам этот процесс ему было страшно даже вообразить. Ну как это? Он берёт кружку (кстати, кружка чистая или уже вся в кровище?), цедит в неё из вены густую кровь и выпивает, как томатный сок? А если получится неаккуратно? У него кровь течёт по подбородку? И капает на живот? Живот у Лембы был существенный. И губы потом остаются в крови? Или он их сразу облизывает?
В общем, Лемба и Псих слегка омрачали Лёвке его счастливое детство, и он старался держаться подальше и от папы, и от его сынка. Что было не так-то просто. Поскольку жили они в одном доме. Хотя и в разных подъездах.
И однажды Лёвка таки встретился со старшим Лембой лоб в лоб и с глазу, как говорится, на глаз. Он у одноклассника в гостях телевизор смотрел и шёл уже домой, по лестнице спускался. Тут обе створки подъездной двери и разлетелись в разные стороны. И в подъезд ввалился Лемба. Пьяный в дым. Он хватался руками за перила, спотыкался о ступени, соскальзывал с них. Падал и снова вставал на четвереньки. Наконец, он заметил Лёвку, навёл резкость и заулыбался. Криво так. Слюнявым ртом. Обернуться и убежать наверх Лёвка не догадался. Просто потому, что остолбенел. Он прижался к стенке и ждал, что будет, когда Лемба до него доберётся. Лемба добрался. На его бессмысленном лице опять появилось что-то вроде улыбки, и он сказал: «Ну что, жидочек, забздел? А я добрый». — Лемба нежно потрепал Лёвку по волосам ручищей размером с лопату, упал на ступеньки и мгновенно уснул. «Наверное, так засыпают сказочные русские богатыри, — подумал Лёвка. — После пира горой или после победы над змеем Горынычем в бою».
2020
Чай с испанским королём
Нет, если подходить непредвзято, то хорошим он был мужиком. Мироныч. И честным, и нежадным, и на чужое горе отзывчивым. Несмотря на то, что из интеллигентов с двумя высшими образованиями. Если, допустим, денег кому-нибудь одолжить в разумных пределах до пенсии или кого жена выгнала, он всегда выручал. Одалживал и от души сочувствовал пострадавшему. И если наоборот, кого-то вернули в лоно семьи принудительно — тоже он сопереживал искренне, оказывая посильную поддержку и помощь попавшему в беду человеку. И выпивал он не сам с собой, как другие представители творческой и прочей интеллигенции, а в кругу знакомых друзей, и угостить мог кого угодно по зову доброго сердца.
А пропал ни за грош. Как многие его соотечественники с незапамятных времён пропадают. То есть не в том смысле, что одинаково пропадают, а в том смысле, что ни за грош. Вернее, он ещё не пропал окончательно и бесповоротно, но дело к тому идёт. И это же притом, что пил Мироныч всегда очень умеренно, в приличных по преимуществу компаниях и приличные более или менее напитки. Прямо как еврей какой-нибудь. В чём его иногда и подозревали.
Да, и всё потому, что был у Мироныча один недостаток. Практически единственный, но существенный. А именно: думать и говорить он мог только о себе. Хоть в обществе, хоть тет-а-тет с аппетитной дамой и в трезвом виде, хоть в любом другом состоянии. А ни о чём постороннем не мог и не умел он ни думать, ни говорить. Ну, не получалось у него. Язык Мироныча всегда сам как-то заводил этот разговор. И всегда об одном и том же. Начинал Мироныч обычно так: «А хотите, расскажу, как я с испанским королём чай пил?» И всех сразу же начинало мутить и корёжить. Не потому, что Мироныч врал. Он никогда не врал. И действительно в расцвете своей карьеры пил чай с испанским королём. И даже возражал ему в ходе церемонии вопреки протоколу, когда тот понёс какую-то чушь насчёт геополитики и вечных ценностей. Но знали об этой его исторической встрече уже миллиона полтора людей, которым Мироныч успел рассказать о ней в течение многих лет лично. И не по одному разу успел. Так же, как и о других своих встречах с великими, сильными и достойными мира сего. И как он этих встреч достиг, и чем добился, и чего ему это стоило. Для этого же много времени или ума не надо. Главное начать. А там слово за слово, всё о себе и выложишь. Вместе с подноготной.
Причём вины Мироныча здесь не было. Ну, так он устроен кем-то, от природы. Он, случалось, зайдёт в Гугл по делу — найти что-нибудь нужное, а пальцы автоматически собственную фамилию набирают. Чтобы он посмотрел, не пишут ли о нём чего-нибудь новенького, чего он сам о себе, может быть, и не знает.
Кстати, в личной жизни, благодаря этому своему свойству, жилось Миронычу так себе. Это мягко говоря. От него только официальных четыре жены в развод ушло и гражданских столько же. Не выдержали они этих его рассказов. Женщины же любят ушами. А ненавидят всем остальным телом. И вообще, всем своим женским существом. Вот они Мироныча и возненавидели. Каждая в своё время по очереди.
А он, когда какая-нибудь из жён начинала от его рассказов выть или бить посуду, говорил, что ты должна в рамках супружеского долга любить меня со всеми моими достоинствами.
На что жёны ему отвечали:
— Тоже мне, достоинства, — и криво ухмылялись.
Потом они уходили к другим мужчинам. Менее нудным и надоедливым. Хотя и менее успешным. И, разумеется, после того как постоянные его женщины разбежались и после того, как пришла к нему неизбежная старость, Мироныч остался в полном одиночестве. И жил один. Или сосуществовал временами с кем придётся. Поскольку ему нужно было, кровь из носа, кому-нибудь рассказывать о себе и своих небывалых успехах в жизни, особенно о встрече с его величеством королём Испании, а также и с другими деятелями мира искусств, шоу-бизнеса и политической арены. Хоть изредка. Хоть два раза в неделю. Ну вот он и приводил к себе с улицы то женщин каких-нибудь одноразовых, потрёпанных многолетней половой жизнью, то мужчин случайных без определённых занятий и средств к существованию. И они, будучи у него в гостях и угощаясь его спиртными напитками, вынуждены были заодно слушать всё, что он им рассказывал. А рассказывал он известно что.
Ну и дорассказывался. Пока какой-то приглашённый им псих не выпил лишнего и не стал обвинять его в том, что он есть иностранный агент влияния, либерал, пиндос и, само собой разумеется, жидовская морда. Против последнего Мироныч, конечно, стал возражать. С неопровержимыми фактами в руках. И псих шарахнул его тяжёлым тупым предметом в область головы и оставил на полу без сознания и первичных признаков жизни. Хорошо ещё, что дверь он за собой не захлопнул входную, и Мироныч был сквозь неё обнаружен и чудом спасён соседями.
Сотрясение мозгов оказалось у Мироныча существенным, но не смертельным. Врачи по долгу своей службы его вылечили. И Мироныч продолжил жить свою жизнь, вышедшую, можно сказать, на финишную прямую. Только теперь опасался он звать в дом кого ни попадя, а никто другой к нему идти не хотел ни за что. Надоел он всем со своими успехами, основанными на реальных событиях. Опостылел. И что с этим делать, Мироныч не знал. Он кошку завести, и то не решался. Хотя кошки бывают хорошими слушательницами. Молчаливыми. Думал: «А вдруг я умру, допустим, во сне от инсульта — что станет с моей кошкой»? После сотрясения он часто думал не только о своей интересной жизни, но и о своей предстоящей смерти. Потому что, приди она внезапно, никто же ничего не узнает до тех пор, пока… Пока… Ну, понятно. Впрочем, в глубине души он всё же надеялся, что ни с того ни с сего не умрёт. А умрёт естественной смертью, от тяжёлой продолжительной болезни, под наблюдением опытного врача. «Но даже если всё кончится хорошо, — думал опять Мироныч, — ну сколько ещё я пробуду на этом свете? Ну десять лет. Ну двенадцать. А кошки живут и восемнадцать, и больше». И выходило из его размышлений, что одинокий человек в пожилом преклонном возрасте не имеет права даже на кошку, понимая, что кошкина жизнь будет всецело ему принадлежать и от его смерти зависеть. В общем, кошка — кошка, которой у него никогда не было и никогда не будет, стала первым живым существом, отвлекшим Мироныча от себя самого. Он даже разговаривал об этой гипотетической кошке, выпивая вечерами. Сам с собой, конечно, разговаривал. И, если разобраться, всё равно о самом себе. Но не только. Всё-таки не только. Всё-таки и о ней тоже…
2020
Суп
Года три Розка бегала по Красноповстанческой балке незаписанная. Всё родителям было не до неё. Да и время к регистрации актов гражданского состояния не располагало. С девятьсот двадцать первого по двадцать четвёртый. Рожать ещё рожали — от безвыходности, — но куда этих рождённых детей нести, чтоб бумажки выправить, было не всегда понятно. А когда в двадцать четвёртом у них в семье ещё одна дочка родилась и когда политическая обстановка в городе несколько стабилизировалась к лучшему, тогда уже и Розку зарегистрировали у советской власти, поставив на учёт. Причём записали так: младшую, только что родившуюся, — в июле, а Розку — в августе. Вышло, что мать их родила с перерывом в месяц. И Розка оказалась младшей. По бумажкам и документам.
Годам к пяти она научилась варить суп. Картофельный. Сама научилась. И за старшей своей сестрой ухаживать — тоже научилась. Поскольку мать сначала долго болела, а потом и совсем умерла. А отец всегда был на службе у советской власти, чтобы их с сестрой содержать и чем-нибудь кормить. Пришлось Розке научиться. И когда отец приходил со службы, Розка подавала ему суп в тарелке. Картофельный. И он не мог на неё нарадоваться и наглядеться. Суп, кстати, у Розки получался вкусный с первого дня. А если средства вдруг позволяли курицу купить и часть её в супе сварить, так особенно.
Сейчас в эту балку ходят розкины правнуки. Но только в зимнее время года. Они спускаются по крутому склону на кусках линолеума с бешеной скоростью. Правнуки у Розки взрослые. Старшему двадцать семь лет. А жена его этой зимой ударилась на каком-то трамплинчике головой об лёд. И у неё был ушиб головного мозга. Развлекаются детки. Делать им больше нечего. Розке в двадцать семь лет было не до катаний и развлечений. В двадцать семь лет она уже сидела, как миленькая. За космополитизм и тому подобное вредительство. Ей и сейчас не до них. В силу возраста и здоровья. Но суп она до сих пор варит вкусный. И правнук с женой, пока не развелись, заходили к ней с мороза, чтобы поесть её супу. Который она научилась варить в раннем детстве. Да так до сих пор и не разучилась. И, видимо, не разучится до самой своей смерти.
Тем более до неё рукой уже подать можно.
2018
Юзом
Конечно, никто никому ничего не сообщил, никто никого не разыскивал. Видно, ни в чьи служебные обязанности это не входило. Дети её через какое-то время всполошились. Позвонили, а телефон не отвечает. И день не отвечает, и два. Приехали, дверь открыли — ключ у них запасной был на всякий случай — в квартире пусто. Тогда и стали искать. Звонить в полицию, по больницам и так далее. Ну, и довольно быстро нашли обоих. В больнице скорой помощи. В морге. Выяснилось, что с неделю назад ночью большую чёрную BMW понесло на гололёде юзом. Прямо на спуске к их дому. А они по обочине скользили. Держась друг за дружку. Вот их обоих и смело. Насмерть. Да там и сметать-то было нечего. Старичок совсем дряхлый, воздушный весь. Хотя и высоченный. Старушка, правда, покрепче. И главное водитель этой BMW был совершенно трезвым. Просто на обледеневшей горке с управлением не справился.
Участковый на поминках всё повторял: «А я их предупреждал. Говорил им, чтоб по ночам не шлялись. Я чувствовал, что чем-нибудь таким это кончится, чувствовал», — и выпивал снова. Выпивал до тех пор, пока было, что выпивать. За упокой, как говорится, душ человеческих.
Дети, надо отдать им должное, похоронили их рядом. Сначала посомневались, не без того. По бумагам был он их матери никто. Сожитель. Но много лет они сожительствовали. Очень много лет. И дети решили, что так будет правильно и что мать, если бы могла хотеть, хотела бы именно этого. А о нём они не думали. Что они вообще могли о нём думать?..
Её звали странно. Тем более для женщины. Всё-таки женщин Колями у нас не зовут. Отец хотел, чтоб жена родила ему сына. А родилась дочь. Но он был мужик упрямый, как баран. Сказал — значит всё, точка. Так, Колей её и записал в метриках. Несмотря на законное сопротивление сельсоветских властей. Записал, а сам через год помер. Не то подорвался на восстановлении народного хозяйства — он железнодорожником работал, — не то чем-то тяжёлым его на работе привалило. Точную картину смерти восстановить невозможно. За давностью лет. И девочку Колю стала растить мать. Самостоятельно. Жили они в деревне. Это сейчас туда город добрался и в центр восьмым автобусом полчаса со всеми остановками. А тогда была обыкновенная деревня в километре от железной дороги. Электричка, правда, там останавливалась. И жених по фамилии Ильин приезжал к Коле из города на этой электричке. Они гуляли по деревне под ручку. Целовались. На улице и в клубе. Она могла остановиться посреди танцев, стоять и смотреть на него снизу вверх. Потом сказать:
— Какой же ты огромный.
Он обычно вскидывал руку к виску и чеканил:
— Отдельная разведрота 103-й воздушно-десантной дивизии. Брно брал.
Деревня негодовала уже только оттого, что они её не стеснялись и не замечали. И вообще, вели себя так, как будто они одни на свете, и все остальные люди им ниже пояса. Местные хотели его от их девки отвадить. Но он выхватил двоих, поднял в воздух и говорит: «Лбами бить или не надо?» Выхваченные сказали «не надо». Он их вернул на землю, и вся компашка народных мстителей разошлась по домам. Опозоренная.
Погуляв по деревне, они заходили к ней в хату. И её мать выскакивала оттуда, как ошпаренная, и садилась на лавку под забором. Крестясь. А хата начинала ходить ходуном. Коля от любви орала так, что умолкали деревенские собаки. Сидели в будках и даже не поскуливали. К матери по одной подходили старухи. Стояли. Слушали. Качали головами. Потом спрашивали: «Ну что, — спрашивали, — опять»? — Мать вздыхала тяжело и ничего не отвечала. И сидела неприкаянно на лавке до самой ночи.
Когда в хате всё окончательно стихало, он выходил и уезжал в город последней электричкой. А если не успевал на неё, уходил пешком. И мать заводила свою шарманку: «Людей бы постыдились». Коля отвечала: «Чего мне их стыдиться? Я что, обокрала или обманула кого?» Мать не знала, как на это возражать. Даром что бухгалтерша. Твердила только: «Не по-людски это».
— А как по-людски? — спрашивала Коля.
— Пускай сватов засылает, пускай женится.
— Мама, ну какие сваты? Советской власти полстолетия. С гаком.
Но свадьбу они всё-таки сыграли. Потому что им и самим хотелось. Не так свадьбы, как жить друг с другом каждый день — с утра до ночи и с ночи до утра. И у них это в конце концов получилось. Правда, не сразу, не вдруг, а со временем.
Хотя свадьбу сыграли скоро, при самой первой возможности. Настоящую свадьбу. Как у людей. С белым платьем, чёрным болгарским костюмом и гостями. Ну, и с фатой. Несмотря на злые языки окружающих.
Единственное, чего на свадьбе недоставало — это родителей жениха. Он заранее Колю предупредил, что никаких родителей у него нет и никогда не было.
Коля говорила:
— Как же так? Без родителей людей не бывает.
А он говорил:
— Всё бывает. У меня в документах стоит, что в детдом поступил в ноябре 1949-го, в возрасте одного года. Про родителей там ничего нет, одни прочерки. И всё вот это — Илья Ильич Ильин — выдумано. Имя, фамилия, отчество — всё.
Так что всех родителей на свадьбе представляла мать Коли. В единственном числе. Но всё сделали хорошо. Поставили во дворе столы. Навес на случай дождя соорудили. Самогона выгнали три ведра плюс вино. Сосед пришёл — кабанчика заколол. И деревня после третьей стопки всё им простила. Нечеловеческие Колины вопли, и те простила.
К несчастью, ненадолго. Потому что на свадьбе жених выпил не как жениху полагается, символически, а примерно литр. Чтоб веселье душой лучше ощущать. И радость жизни. И что-то ему примерещилось. Что невесту слишком часто деревенские танцевать приглашают. Или чёрт его знает, что. Она не с ним всего два раза танцевала. С одноклассниками бывшими. Короче, отозвал он одного из этих танцоров на огород, как бы покурить, и через две минуты вернулся один. Никто ничего и не заметил. А утром танцора этого мёртвым нашли. С проломленной височной костью. Так что брачная ночь кончилась у них плохо. Трагически, можно сказать, кончилась. Ильин, конечно, отпирался руками и ногами. Пытаясь ввести следствие в заблуждение. Говорил, что я же жених, при невесте весь вечер состоял, все вам подтвердят, и тому подобное. Но и следы возле трупа нашли от свадебных туфель модельных, размер сорок шесть с половиной, и удар его научно вычислили. Во-первых, по ссадинам у Ильина на кулаке и на виске потерпевшего. А во-вторых, по силе и траектории. Никто в деревне с такой силой ударить не смог бы. Да ещё настолько сверху. Разве что кувалдой. Но кувалду на месте преступления не обнаружили. Таким образом, вина жениха была признана и в районной судебной инстанции, и в городской. И дали ему целых двенадцать лет. Сказали, что убийство умышленное и совершено то ли с особым цинизмом, то ли в особо извращённой форме — что-то в этом роде. На самом деле, конечно, дали так много потому, что танцор этот сыном секретаря райкома оказался. Секретарь, правда, лет десять назад, ещё не будучи секретарём, мать этого сына бросил. И давно жил, как положено, в райцентре с другой семьей. Но всё равно же сын. А сын есть сын. И секретарь есть секретарь.
В зоне, через год, Ильину ещё три года добавили, за побег. Причём за удавшийся побег.
Коля, увидев его, просто онемела от ужаса.
А он говорит:
— Не бойся. Меня выпустили. Честно. Иди сюда.
Мать тут же выскочила из хаты на лавку. Упав на неё почти без сознания. И вскоре сбежалась к ней вся деревня. Чуть ли не от мала до велика. Слушали, как орёт Коля и смотрели, как ходит ходуном хата. Ничего не говорили. Стояли молча. Только когда крики стихли, кто-то спросил: «Его что, отпустили?» Но ответить на вопрос было некому. Никто ничего не знал.
Крики возобновились с новой силой. И народ стал расходиться. Все понимали, что это надолго. Мать Коли взяла к себе переночевать старуха Сергеевна. И никто не видел, как под утро за Ильиным приехал милицейский бобик. Видимо, милиция тоже сообразила, что он к Коле прямиком прибежит. Куда же ещё. Там его и взяли. Тёпленьким и голеньким.
А лет через пять ещё один срок впаяли. По новому делу и обвинению. Десять лет. Он не любил потом рассказывать, за что, если спрашивали. Отмалчивался. Но по некоторым достоверным слухам он, узнав о разводе с Колей и о том, что она замуж вышла, просто взбесился, слетел с катушек, и ещё одного человека убил. Вернее, начальника. В рабочей зоне. Никто и моргнуть не успел. Ему кличку после этого дали — Бешеный. В результате, больше двадцати лет Ильин сроки свои отбывал по совокупности. Двадцать два, если точно. И пришёл оттуда диким каким-то. И страшным. Снял комнату. Жил один. На какие шиши, неизвестно. Люди его боялись. А он говорил: «Правильно боятся. На мне два жмура. И зоны двадцать два года».
Да, Коля с ним развелась. Ждала его в муках пять лет. Мучилась и от одиночества, и от безысходности. Привыкла она, что её любят. И без этого, видно, обойтись уже не могла. После смерти матери развелась, в одностороннем порядке. Советская власть это позволяла. И вышла в городе замуж. И двоих детей родила.
С мужем жила она, как большинство женщин с мужьями живёт. Без особых примет. Зато спокойно. И более или менее обеспеченно. Свыкнувшись потихоньку с ним и с его ежедневным присутствием в течение времени — со временем можно с чем угодно свыкнуться.
Муж звал её Полей. Дети — мамой Полей. Почему — он объяснить не мог. Язык у него, что ли, не поворачивался жену мужским именем называть. Или другие какие предрассудки им владели. Она не поправляла. Поля так Поля. Какая кому разница и какое кому дело. Так что ни дети, ни внуки её настоящего имени никогда и не слышали. Но её это почему-то не трогало. «Кому надо, тот знает», — думала она. А дальше — кому именно это надо — она не думала. Не хотела об этом думать и не думала. Жила, и всё.
Потом случилось у Коли несчастье. Муж ушёл из дому как обычно и не вернулся. Пропал. И нашли его случайно сантехники в канализационном люке. С проломленной височной костью. Конечно, первое, что сделали правоохранительные органы, взяли за жабры Ильина. Который ещё и года на воле не погулял. Но доказать ничего не смогли. Не нашли ни следов, ни отпечатков. Да и алиби у него было железное. Менты стали уже сами думать, что, может, не он это сделал. Но всё равно посадили. Раз уж на глаза попался. В отместку, что не доказали и что сам он не сознался в содеянном. Им, когда такие, как Ильин, под стражей содержатся, хлопот меньше. Хранение и торговлю наркотиками на него повесили. Изъяли под камеру кучу ими же принесённого героина. Дилеров прижали. И они дали показания, что дурь у Ильина оптом берут. Ну, и всё. В следующий раз вышел он только через восемь лет. Причём другим человеком вышел. Калекой, если вещи своими именами называть. С туберкулёзом, гепатитом и даже с диабетом. А к этому давление, сердечная недостаточность и прочие прелести. То есть хорошо с ним органы поработали. Нетрадиционными, так сказать, методами.
И Коля его пожалела. Дети к тому времени выросли, родили внуков, жили отдельно сами по себе. И в ней совсем не нуждались. В общем, пустила она Ильина к себе пожить. На реабилитацию. Наверно, в память о прошлом счастье пустила. И так сбылась, наконец, когдатошняя их мечта. Считай, двадцать лет они ещё вместе прожили, под одной крышей. Двадцать лет — это немало. Целая небольшая жизнь.
Как они жили, никто толком не знает, никто особо не интересовался, даже дети её. Не говоря о внуках. Те к ним и не заходили никогда. Но жили тихо. Совсем тихо. Ничьего внимания к своей жизни не привлекая. Это и соседи их отмечали. Ильин в больницу иногда ложился. Подлечиться. Она к нему каждый день приходила. Кормить. Он — почему-то всегда в больнице — у неё спрашивал:
— А помнишь, как ты кричала?
Она в ответ помалкивала, но улыбалась. Незаметно.
— Надо детям твоим рассказать. И внукам.
— Что рассказать? С ума сошёл?
— Как ты меня любила, рассказать. И как я тебя. А то они думают, что мы и не жили никогда и молодыми не были. Думают, что это только им дано.
— Не надо им ничего рассказывать, — говорила она. — Всё равно не поверят.
Он соглашался:
— Не поверят…
Подлечив, его из больницы выписывали, и они продолжали жить свой остаток жизни, как говорится, в мире и согласии. Он совсем с годами успокоился и, казалось, навсегда перестал быть тем Бешеным, каким его знали раньше. Только один раз за всё время их совместной жизни на него накатило. Всего один раз. Зато так, что чуть всю квартиру он не разнёс. И её чуть не прибил. Уже замахнулся. Но с поднятым кулаком замер, застыл. В позе памятника. Потом опустил кулак, стал на колени, обнял её ноги и уткнулся лицом в грудь: «Прости, — сказал тихо, — прости. Что с меня взять? На мне три жмура висит. Конечно, я бешеный».
— Всё-таки три, — сказала она.
И он заговорил. Чужой, не свойственной ему скороговоркой:
— Ты не думай. Я начальника удавил не потому, что ты со мной развелась. Не только потому. Мне вся зона спасибо говорила. Воры, мужики — все. Кум, и тот намекал, что на меня не в обиде. Садист он был. Тварь. Столько людей сгноил и на тот свет отправил… А на свадьбе — это водка. И… я не рассказывал… Этот одноклассник твой с шоблой встретили меня ночью. После того, как я их лбами не стукнул. С ножами. А этот вообще с ружьём. Ружьё я сразу у него вырвал и об него же обломал. Но от остальных еле ушёл. Как они меня не прирезали, до сих пор не понимаю.
Она слушала всё это. Слушала. Покачиваясь. А потом сказала:
— Ну, а мужа моего? За что?
— Прости, — сказал он и отпустил её.
Какое-то время Ильин стоял на коленях, касаясь длинными ручищами пола. Наконец, отполз и, хватаясь за диван, с трудом поднялся.
Простила она его или нет, спросить не у кого. Но не выгнала, не пожаловалась, не отвернулась. И жили они дальше, как жили. По крайней мере, внешне. День, ночь — сутки прочь. Летом в парк ходили, уток кормить и ворон. А зимой, когда темнело, выходили вместе из дому и бродили по микрорайону. Приоткрывали запертые форточки в подвалах. Чтобы бездомные кошки в морозы могли туда проникать и греться. А иногда и двери открывали запертые. Для людей.