Гость номера
Александр Хургин: «Я выбрал такую жизнь»
Жил себе человек. Как и все в СССР, жил. Получил высшее образование по специальности «горные машины и комплексы» и работал себе сначала на шахте, потом на заводе. Но была у этого человека странная страсть. После основной работы, он садился за стол и… писал. Нет, не анонимки, а рассказы, и рассылал их в московские журналы и газеты. Их публиковали в «Литературке», «Крокодиле», ещё где-то. А в 1989 году «Огонёк» взял да и напечатал три его рассказа. С тех пор и началась писательская карьера Александра Хургина. Хотя какая у писателя может быть карьера?
А вот биография все-таки должна быть. С этого и началось наше знакомство с гостем апрельского номера, автором семи книг прозы, постоянным автором московских журналов «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и других, лауреатом премий им. В. Короленко Национального союза писателей Украины, журнала «Знамя», Международного литфонда, не членом Союза писателей Украины Александром Хургиным.
F.T.: — Александр, нужна ли писателю биография?
А.Х.: — Возможно, что и не нужна. Вопрос, как прожить без биографии. Родился, вырос — делал ты что-то, не делал, хоть всю жизнь на диване пролежал — всё равно какая-никакая, а биография.
Если же вы имеете в виду бурную жизнь, сильные ощущения
F.T.: — Вы довольны своей судьбой?
А.Х.: — Я доволен ею хотя бы потому, что быть ею недовольным — глупо. Другой всё равно не будет.
F.T.: — Вы были озорным подростком?
А.Х.: — Я был эдаким хорошим, правильным, озорным подростком. Я участвовал в набегах на сады и огороды, мог увести класс с урока бродить по замёрзшему Днепру, при этом я всегда понимал, что поступаю нехорошо.
F.T.: — А что больше всего запомнилось из «нехорошего»?
А.Х.: — М-да. Человек, он так устроен, что всё нехорошее быстро забывает. Поэтому будем считать, что я забыл.
F.T.: — Ну, а из хорошего?
А.Х.: — Некоторые люди устроены как-то не по-людски, они всё хорошее забывают, а всё плохое помнят до старости. Так вот я, кажется, из этих некоторых.
F.T.: — Когда вы почувствовали себя взрослым?
А.Х.: — Никогда над этим не задумывался. Я не знаю, почувствовал ли я себя взрослым вообще. У меня взаимоотношения с собственным возрастом сложные.
F.T.: — То есть до сих пор проказничаете?
А.Х.: — К сожалению, всё менее весело. Человек должен ощущать свой реальный возраст. Когда молодой чувствует себя стариком — это плохо. Но и когда старик чувствует себя молодым — не лучше. Во всяком случае, в глазах окружающих он выглядит обычно старым дураком. Так вот, я не чувствую своего возраста. И уже начинаю понимать, что это не есть хорошо.
F.T.: — Должен ли писатель оставаться ребёнком?
А.Х.: — Писатель никому и ничего не должен. Разве что, по Ильфу — «писатель должен писать».
F.T.: — Литература — это игра, серьёзное занятие или всё-таки кое-какой заработок?
А.Х.: — У всех по-разному. Я могу говорить только о себе. То, что не заработок — вернее, заработок, но очень уж кое-какой — это факт. Я никогда не жил на литературные заработки, поскольку я бы на них помер с голоду. Я же не пишу детективов. Не потому, что плохо к ним отношусь (я к ним никак не отношусь), а потому что не умею. А заработки в толстых московских журналах заработками назвать трудно. Чтобы было понятнее — это, скажем, публикуешь в одном из самых престижных журналов большой рассказ, получаешь гонорар, к слову, за вычетом 30% подоходного (как с иностранца), и можешь купить себе на него десяток этих самых журналов. Московские издательства тоже платят скромненько, они себе цену знают.
F.T.: — Что заставило вас взяться за перо?
А.Х.: — Вы представляете себе хотя бы приблизительно, что такое чесотка? Не дай Бог, конечно. Так вот, писание буковок на бумаге для меня — это разновидность чесотки. Чешется — я чешу. Перестало чесаться — вроде вздохнул свободно, неделю пожил, думаю, что же оно не чешется? Почему? Может, вылечился? Что же теперь делать? И этот вопрос меня действительно пугает. Поскольку я не представляю, чем можно заниматься, куда девать время, если не писать.
F.T.: — Вы пишете для себя или для читателя?
А.Х.: — Я же говорю — чесотка. Когда чешется, разве думаешь о ком-то? Только о себе. Да и не должен пишущий думать, для кого он пишет (если речь не о коммерческой литературе, там как раз должен). Это тот, кто хочет читать, должен думать, что бы ему выбрать, что ему по душе. Выбрать сейчас есть из чего. Хочешь — Донцову читай, хочешь — Акунина, хочешь — Кафку или Хайдеггера.
F.T.: — А вы кого читаете, кроме себя, конечно?
А.Х.: — Себя я как раз не читаю. К тому времени, когда выходит журнал или книга, тексты, опубликованные там, становятся мне неинтересными. И читать их я физически не в состоянии, по мне — так они написаны плохо.
А кого читаю? Я всю жизнь читал достаточно много. Сейчас больше перечитываю. Чехова, Гоголя, Булгакова, Добычина, Платонова — бесконечно. То же самое с прозой, именно прозой, Пушкина, Лермонтова, Пастернака, Мандельштама, то же с Бродским и Довлатовым. Впрочем, современных авторов я тоже читаю. Время от времени мною овладевает интерес — что люди сегодня пишут? И я прочитываю авторов пять-десять. Успокаиваюсь, что пишут и неплохо пишут — и опять возвращаюсь к перечитыванию. Потом опять интерес одолевает. Ну, и так далее.
F.T.: — Вы считаете себя русским писателем, живущим в Украине или украинским писателем, пишущим по-русски?
А.Х.: — Начнём с того, считаю ли я себя писателем. Обычно, когда я задумываюсь над этим, что бывает крайне редко, я отвечаю себе: «Вот помру, посмотрим, писатель я или не писатель». А русским, украинским… Не мною сказано, что существительное «писатель» не терпит никаких прилагательных, бессмысленно выглядит даже «хороший писатель», потому что если он плохой, он просто не писатель. Но одно прилагательное «писатель» все-таки терпит: это обозначение языка, на котором он пишет. Я пишу на русском языке, и ни место жительства, ни национальность, ни политические взгляды значения тут не имеют.
F.T.: — Хотели бы перебраться в Москву? Там, наверное, больше перспектив…
А.Х.: — Если бы я хотел, я бы давно это сделал. Я родился в Москве, и у меня в течение жизни была не одна возможность уехать туда и там жить. Но я думаю, что если бы я это сделал, я бы по сей день писал юмористические рассказы для 16-й полосы Литгазеты и какого-нибудь современного заменителя «Крокодила».
А перспективы? Вы, видимо, говорите о быте. Конечно, если все время торчать на глазах у издателей, жить можно по-иному. Выступать перед читателями можно, за границу ездить, в премиальных междусобойчиках участвовать, на фуршеты ходить — словом, жить, полнокровной литературной жизнью и быть на переднем крае литпроцесса. Но меня это не очень привлекает, я по характеру человек провинциальный. Если же вы, говоря о перспективах, имеете в виду количество публикаций, то назовите мне хотя бы одного московского писателя, которого четыре-пять раз за год публикуют только толстые журналы. Другие публикации и книги можно не считать. Так что у меня иные проблемы — написать. А то нечего будет этим журналам предложить. И в Днепропетровске писать мне пока удается — тьфу, тьфу, тьфу.
F.T.: — Да, творческий кризис — это серьезно. Что или кто вас вдохновляет? Ведь, как сказал Гете, вдохновение — это не селедка, которую можно засолить на многие годы.
А.Х.: — Мне трудно спорить с Гёте. И что такое «творческий кризис», я не знаю. Как понимать эти слова? Мол, конечно, кризис, но всё-таки не простой, а творческий? Нет, кризис, он и есть кризис. Это когда месяцами кажется, что ты не способен написать ни слова, что никогда не писал и понятия не имеешь, как это делается. А когда кризис проходит, меня вдохновляет всё, что угодно. Например, кошка.
F.T.: — Насколько ваши рассказы автобиографичны?
А.Х.: — Неважно это. Никого это не волнует. Кроме тех, с кого они написаны. Да и их не волнует. Потому что мои персонажи меня не читают. Вот, к слову, более короткий ответ на вопрос «почему не уехал в Москву?» — я столько лет остаюсь в Днепропетровске потому, что живу здесь среди своих персонажей. Не скажу, что я всегда получаю от этого большое удовольствие, иногда я от этого даже блюю, но как-то так вышло, что я выбрал такую жизнь, а не другую. Или она выбрала меня.
F.T.: — Доставляет ли вам удовольствие чтение рецензий на ваши творения?
А.Х.: — Вы знаете, в жизни столько удовольствий, что получать их от чтения рецензий, да ещё на свои творения, — это уже извращение какое-то в особо изощрённой форме. Другое дело, что мне небезразлично мнение трёх-четырёх человек. Один-два из них — критики. И они, в отличие от основной критической массы (извините за каламбур) кое-что понимают в литературе.
F.T.: — Некоторые критики относят ваши произведения к «другой прозе». Как вы к этому относитесь?
А.Х.: — Я радуюсь, что не к другой поэзии.
F.T.: — Вам бы хотелось, чтобы ваши рассказы и повести изучали в школе?
А.Х.: — Мне бы очень этого не хотелось. Потому что изучение литературы в школе навсегда отбивает у детей охоту читать. Видите, я даже не о себе беспокоюсь, а о детях. И, казалось бы, ничего мне в этом смысле не угрожало. Но вдруг издательство «Вагриус» при поддержке российского министерства культуры выпустило четырехтомную антологию «Проза новой России» и, кроме всего прочего, рекомендует пользоваться ею при изучении современной прозы в школах, причем в сельских. Я в этой антологии есть. Но так как я по алфавиту в четвёртом томе, будем надеяться, что до меня не дойдут. Остановятся на Солженицыне.
F.T.: — Ваше отношение к славе?
А.Х.: — Это называется — не знаю, не пробовал.
F.T.: — Хотелось бы попробовать?
А.Х.: — Нет. Я консерватор, и любые серьёзные перемены в жизни — в лучшую сторону или в худшую, безразлично — мне даются тяжело.
F.T.: — А главное произведение в своей жизни уже написали?
А.Х.: — Боюсь, что да. Очень возможно, что ничего лучше «Страны Австралии» я уже не напишу. Хотя пробовать буду.
F.T.: — Как вы отдыхаете и где?
А.Х.: — Да, в общем, никак. Мне скучно отдыхать. На море я могу провести безболезненно четыре дня, на пятый меня охватывает тоска, и приходится бежать. Чтобы не утопиться.
F.T.: — В игорных домах доводилось время проводить?
А.Х.: — Нет. Мне — скучно играть в карты, на бильярде, в шахматы, в кегли, в компьютерные игры, мне скучно играть во всё. Кроме того, играя, я просто физически ощущаю, как бессмысленно уходит время. Которого у меня не так много осталось. Пятьдесят лет — это пятьдесят лет. Да и проиграю я обязательно с моим еврейским счастьем. А проигрывать я не люблю.
F.T.: — Вам вообще, везёт в жизни?
А.Х.: — Нет, я не везунчик. Скорее, наоборот. В советские годы на мне всегда всё заканчивалось: колбаса, пиво, штаны, билеты. Сейчас я из горы рубашек какой-нибудь приличной фирмы вынимаю одну с криво пришитой манжетой. Потом оказывается, что эта рубашка была одна-единственная на всю партию и, как просочилась в продажу, неизвестно. Нет, я не везунчик.
F.T.: — За границей бывали? Каковы ваши впечатления о тамошней жизни?
А.Х.: — За границей я был один раз в жизни. Шесть лет назад немцы пригласили восьмерых пишущих по-русски авторов — в том числе Григория Остера, Татьяну Толстую, Сергея Вольфа — и устроили в Берлине небольшой фестиваль новой русской литературы.
Впечатлений было много, но судить после недели пребывания в стране о тамошней жизни я не рискну.
F.T.: — В каких странах вам хотелось бы побывать?
А.Х.: — Я не турист по натуре. И ездить, смотреть достопримечательности у меня желания нет. А вот пожить в Нью-Йорке, Париже, Берлине, Иерусалиме, возможно, Шанхае я бы не прочь.
F.T.: — В какую страну хотели бы эмигрировать?
А.Х.: — Я не хочу эмигрировать ни в какую страну. И если эмигрирую, то мне придётся это сделать, не имея желания, а имея конкретные, очень веские причины.
F.T.: — Расскажите о своем хобби, если оно есть, конечно.
А.Х.: — Нету.
F.T.: — А как насчет рыбки поудить или на охоту с дробовиком выдвинуться?
А.Х.: — Нет, это совсем не по мне. Я не могу разрывать рот рыбёшке крючком. А уж выстрелить в кого-нибудь живого — я не знаю, сколько мне для этого нужно выпить.
F.T.: — Что-нибудь экстремальное пробовали: прыжки с парашютом, полёты на дельтаплане, поездки «зайцем» в электричке?
А.Х.: — В основном, я летал «зайцем» на дельтаплане и прыгал с парашютом с электрички. Ну, и в шахте тоже работал. Правда, недолго — три с половиной года.
F.T.: — Жизненное кредо (девиз, лозунг…).
А.Х.: — Не прячьтесь от жизни, она вас все равно найдёт.
F.T.: — Любовь — это экстрим?
А.Х.: — А это — в кого повезёт (или не повезёт) влюбиться. Бывает — экстрим, а бывает — покой и отдохновение душе… говорят.
F.T.: — Вы влюбчивый человек?
А.Х.: — На данный момент я, слава Богу, любящий человек. И знаете, я никогда не думал, что в пятьдесят лет с женщиной бывает настолько (!) хорошо… Часто хорошо — не бывает. А настолько (!) — бывает. Вы уж, пожалуйста, мне поверьте. Из уважения к моим сединам.
F.T.: — Верите в любовь с первого взгляда?
А.Х.: — Я не знаю, во взгляде ли тут дело. Но бывает, даже не увидишь женщину (темно, допустим), а почувствуешь — искра проскочила. И становится ясно — любовь нагрянула нечаянно, смыться не удастся.
F.T.: — Говорят, сейчас купить можно всё. Любовь тоже?
А.Х.: — Сейчас говорят много всяких глупостей. Купить можно далеко не всё. Это банально, но нельзя купить здоровье. Когда у вас от неизлечимой болезни умирает близкий человек, вы можете иметь миллионы, а что толку?
Что до любви, то купить можно женщину, а не любовь. Мужчину тоже можно купить. Но это на любителя.
Да всё же давно известно, чего тут разглагольствовать? Ну, озолотите женщину, которой вы противны, ну будет она с вами спать, давясь от приступов тошноты, дальше что? Дальше — всё.
F.T.: — А как относитесь к деньгам?
А.Х.: — Когда они есть — никак. Я о них не думаю. Когда их нет — отношусь плохо. Не столько к деньгам, сколько к тому, что их нет.
F.T.: — Сколько нужно денег для полного счастья?
А.Х.: — Читайте классику. Для счастья — сто рублей, для полного счастья — шесть тысяч четыреста.
F.T.: — А существует ли оно — счастье?
А.Х.: — Полное? Если вы это всерьёз, попробую ответить. Абсолютно счастливым может быть только абсолютный идиот. А относительно счастливыми бываем мы все — кто минут пятнадцать за жизнь, кто три дня, кто год.
F.T.: — Мечта, которая сбылась?
А.Х.: — Мечта, которая сбылась — это не мечта, это одни грустные воспоминания.
F.T.: — Что для вас свобода? Могут ли деньги сделать человека независимым?
А.Х.: — Деньги могут сделать человека жадным, капризным, толстым. Но не свободным. Люди, у которых много денег — хотят они того или не хотят — становятся рабами денег. Деньги диктуют им всё — от круга общения, до образа жизни.
А для меня свобода — это… Ну давайте я сформулирую так: свобода — это осознанная необходимость её отсутствия.
F.T.: — В одном из ваших рассказов, кажется, «Под куполами» случается трагедия из-за «Оливье», вернее, из-за его отсутствия в качестве сытной закуски. А чем вы закусываете, чтобы не пасть лицом в салат?
А.Х.: — Я, несмотря на небольшие габариты, выпить могу довольно много и в салате ещё не бывал. Мне всё равно, чем закусывать, лишь бы было чем закусывать. Лучше, если это мясо, хорошая селёдка, маслины, огурцы, картошка. Да, чуть не забыл — «Оливье». «Оливье» — это святое, а салат из крабовых палочек — обман трудового народа. Но превращать закуску в еду не обязательно. Поскольку вкусно поесть под очень умеренную выпивку — это отдельное, другое удовольствие.
F.T.: — А тосты любите провозглашать? Может, одним поделитесь.
А.Х.: — Я не то, чтобы люблю, но могу при случае выдать какой-нибудь экспромт, особенно, если сходу, когда пришёл, а там уже всё в разгаре. Жаль, я не запоминаю своих экспромтов. А вот чужой тост, слышанный с полгода назад, я запомнил. Выглядело это так. Встал человек, обернулся к виновнику торжества, поднял рюмку и сказал: «Я хочу выпить… И это, собственно, всё, что я хочу сказать».
F.T.: — Ну, тогда и любимый анекдот расскажите напоследок.
А.Х.: — Пришёл человек к врачу. Говорит: «Понимаете, доктор, у меня нет детей». Доктор говорит: «Посмотрим, сделаем анализы, будем лечить». А человек ему: «Но это у меня наследственное. У моего прадеда не было детей, у деда не было, у отца тоже не было». Доктор: «Погодите, погодите. А вы откуда?» «Я? А я из Киева».