Из подъезда я выхожу на автомате. Иду сквозь каких-то людей. Они волнуются, галдят. Что галдят — разобрать не могу, так как в ушах шумит. И в голове тяжело. Иду я тоже тяжело. Но иду. Иду, как я понимаю, в наш гадюшник. Когда мне бывает нехорошо, я обычно хожу туда. А сейчас мне нехорошо.
«Гадюшник» — это название популярного заведения. Такой креатив. Внутри всё в славных советских традициях. В воздухе запах кислятины и сортира. Лица у завсегдатаев с просинью. Пиво щедро разбавлено.
Я покупаю кружку гадкого пойла, занимаю место в углу и делаю большой глоток. Выдыхаю. Делаю ещё один. И мне становится чуть лучше. Почему, один бог знает. Если, конечно, не врёт.
Возможно, меня успокаивает не пойло, а разговоры, витающие здесь под сводами. В гадюшниках всегда стоит гул из чужих разговоров. Разговоров, тебе безразличных. Это безразличие успокаивает нервы. И в голове слегка проясняется.
Конечно, тут же ко мне подходит какой-то мужик:
— Свободно?
Я говорю:
— Свободно, — и снова делаю глоток.
Мужик ставит свои кружки, достаёт из кармана вяленого бычка и замечает на столе лужу. Секунду думает. Потом промокает её рукавом.
— Всё закрывают, суки. Всё.
Он говорит так, как будто мы уже час с ним беседуем:
— Куда ни попаду, всё сразу закрывают. Понимаешь?
Я понимаю.
— Тубдиспансер — закрыли. Лечили меня там, не лечили — это другой вопрос. Правильно? Но я там лежал. А его взяли и закрыли. И куда мне?
Я реагирую слабо. Почти никак. Но мужику моя реакция и не нужна. Он, пососав хвост бычка, продолжает:
— Ну, я, предположим, выход нашёл. Нанялся на базар тачку катать. Продавцы ж на машинах привозят товар. К воротам. И его надо до прилавка как-то доставлять. Вот я его и перегружал с машин на тачку, товар их ёбаный, и вёз куда скажут. Каждая ходка — живые бабки. Ну, часть их, естественно, отдавал. Кому, говорить не буду. Не хочу подводить людей под закон. Они пошли мне навстречу в сложной жизненной ситуации. Вот им я и отдавал. И всё равно они меня с базара попёрли. Из-за моей болезни. О ней бы и не узнал никто. Но я мешок картошки резко дёрнул. И закашлялся. А тётка крови каплю у меня на губах увидела и как разорётся — мол, как! Тут люди с пищевыми продуктами сталкиваются и контактируют, а ты больной и заразный. А кто сейчас здоровый? Кто? Можно подумать, если меня на улицу выкинуть без прожиточного минимума, я перестану быть больным и заразным. А меня выкинули. Хотя работой моей были довольны и полностью удовлетворены.
Какое-то время он пьёт своё пойло. Грызёт бычка. Сплёвывает прилипшую к языку чешую и:
— После базара, — говорит, — устроился я в зверинец, клетки от говна чистить. Так зверинец тоже закрыли. Сказали, что зверей теперь мучить запрещено. Что теперь это неэтично и недостойно звания человека блядь. А меня с работы выгонять, значит, достойно. Интересно, куда их дели, зверей этих? Небось, усыпили на хер. Чтоб не кормить.
Мужик откусывает бычку голову и бросает местному коту. Кот обнюхивает её с отвращением.
— Не жрёт, — возмущается мужик, — пренебрегает. — И говорит: — Но я всем им назло нашёл в диспансере своё счастье. Не знаю, надолго или нет, но нашёл. Тем более счастье и не должно быть долгим. Счастье просто должно быть. Правильно? Хоть иногда.
Я не возражаю.
— Она малость ёбнутая, но хорошая. И умная. Бизнес вот организовала. В связи с насущными потребностями времени. Подрядилась по городу рекламу развозить. В том числе политическую. Получает её в типографии оптом и не в почтовые ящики бросает, а привозит на пикапе домой. А я уже сдаю макулатуру мелкими партиями. В приёмные пункты. И у нас двойной доход с этой рекламы получается.
Я покорно всё это выслушиваю, прихлёбываю жидкую бурду из кружки и вдруг говорю:
— А у меня, — говорю, — только что соседа взорвали.
Мужик ставит кружку на стол. Опять берёт её. Опять ставит.
— Может, — говорит, — утечка газа?
А я говорю:
— Может, и утечка. Но скорее, — говорю, — мина какая-нибудь, миллиметров на сто двадцать. Точно пока не знаю.