Везение
Его родного города больше нет. Город разрушен. Но он живёт в другом городе. Потому что из родного давно уехал. Как чувствовал. Хотя, если честно, ничего он не чувствовал. Да и чувствовать тогда было нечего. Тогда всё было хорошо. Или не хорошо, но сносно. А он всё равно взял и уехал.
Обычно люди уезжают из дому учиться или жениться. Или, в крайнем случае, работать. А он просто так уехал. Низачем. Скучно ему стало, наверное. И тоскливо. Он же в своём городе с детства жил и даже ещё раньше — с рождения. И каждый камень был ему там до тошноты знаком.
Если б он знал, что в город придут русские и сотрут его с лица земли до основанья, может, он бы по-другому к своему родному городу относился, более внимательно. Но он этого не знал. И никто не знал. Хотя некоторые допускали такую возможность и даже её предсказывали. Правда, он предсказаниям ничьим никогда не верил.
Кстати, из того, другого, города он тоже уехал. И тоже, когда всё ещё было более или менее ничего и когда его жизни ничто не угрожало.
Слава Богу, в тот город русские ещё не пришли. Но могут прийти. Шанс у них теперь есть. Они пытаются его окружить, чтобы тоже стереть с лица земли. Других целей и задач у них нет и быть не может.
В общем, повезло ему с переездами из города в город. По-настоящему, можно сказать, повезло, по-крупному.
Теперь он в ЕС. В безопасности. Ухилянт.
Невезение
Вообще-то они были из Горловки. А точнее, из Цхинвала. Но приехала она из Мариуполя. Успев оттуда выехать до его оккупации. Её с детьми Умар вывез. Под пулями. Дети на полу машины сидели в три погибели, она — лёжа на заднем сиденьи.
А из Цхинвала они уехали в 2008-м. Мужа её Умар зовут. Поэтому они в Цхинвале и жили. Он и университет там окончил, и до главного экономиста дорос. В должности.
Когда русские пришли, друзья его убеждали, что теперь у них, настоящих осетинов, всё будет по-другому, и они будут хозяевами на своей земле. Несмотря на то, что по их дому из танка жахнули. Но он сразу понял, что ничего теперь тут не будет. В смысле, хорошего. Одно плохое. Поэтому забрали ребёнка из детсада и поехали к жене на родину. В Горловку. У неё там ещё мать жива была. Отец нет, отец давно — как только на пенсию из шахты вышел — так и умер. В пятьдесят один год. А мать потихоньку скрипела. Вот к ней они и поехали. Умар на «Стироле» нашёл работу, причём по специальности — экономистом в цехе. Её тоже в больницу взяли. Медсёстры везде нужны. И прожили они в Горловке шесть хороших лет. Мать, конечно, через какое-то время похоронили. Но дом её отремонтировали и в полный порядок привели. Пригодный для жизни.
Ну, а в четырнадцатом году, как известно, Россия пришла и в Горловку. А они, теперь уже с двумя детьми, рванули в Мариуполь. Брат Умара как раз в Мариуполе жил и каким-то небольшим начальником на Азовстали работал. Так что устроиться он им помог. На следующие восемь лет.
А назавтра после двадцать четвёртого началось и в Мариуполе. Умар посадил семью в машину и вывез из-под обстрелов. И довёз до самого Запорожья. Там сказал: «Езжайте дальше. На Западную. Или лучше совсем — на Запад». Жена говорит: «А ты?». «А я останусь. Надо им сопротивляться. Иначе всему конец». И вернулся.
И вот, через полгода после этого, на курсах немецкого языка в городе Потсдаме жена Умара с беженкой из Сирии сыграли такой диалог. В учебных целях. Естественно, по-немецки:
— Откуда вы приехали в Германию? — спрашивала собеседница.
— Мы приехали из Мариуполя, — отвечала жена Умара. — Но вообще, мы из Горловки. Вернее, из Цхинвала.
— Ты замужем?
— Да. У меня есть муж и двое детей. Мальчику семнадцать лет, девочке одиннадцать.
- Твой муж тоже с вами приехал?
— Нет. Он остался в Мариуполе.
— Он воюет против России или против Украины?
— Он сейчас не воюет.
— Очень хорошо, что он не воюет.
— Да. Он в плену у ДНР.
Учительнице диалог в целом понравился. Это главное. Только откуда её ученица, она из этой беседы не поняла. И поставила ей двойку. А единицу не поставила. Потому что единица в Германии — это самая лучшая оценка, самый высший балл, какой только может быть.
Kein Problem
Германия, даже сильно восточная, если попасть туда из-под бомбёжек и по автобану, впечатляет. А они натерпелись — не дай Бог каждому. Две недели в подвале сидели. Под русскими «Градами» и бомбами. Без тепла, без света, без телефона, а в конце и на одной картошке из мешка. Так как дом их над подвалом разбомбили, а идти за едой неизвестно куда они боялись. Хорошо, вовремя додумались воды в бочку закачать. И в воде недостатка у них не было.
Как только наверху поутихло, решили валить. В смысле, эвакуироваться. Муж с первых дней был где-то в теробороне. Но его всё равно бы не выпустили. Как мужчину. По закону военного времени. Поэтому поехали вчетвером. Валя с сыном и родители её. Пожилые. Отцу в подвале как раз шестьдесят исполнилось.
«Таврия» их под обстрелами, слава Богу, уцелела, но до границы не доехала. Километров десять не доехала. Развалилась. Пришлось идти эти километры пешком. С вещами. С теми, что смогли взять. А что не смогли — бросили в «Таврии».
На польской стороне спросили у людей, куда лучше идти. Человек, он и в войне ищет, где лучше. Им посоветовали ехать вглубь страны. Или ещё дальше. И они поехали во Вроцлав. А оттуда в Згожелец. Благо, в поезда их пускали бесплатно. Из Згожельца перешли в Гёрлиц, который оказался тем же самым городом, только уже в Германии.
Две усталые тётки помогали приехавшим. По-украински сказали, что советуют ехать в Кемниц. Потому что Кемниц принимает и там много свободных квартир.
Они сказали:
— Нам всё равно, куда ехать.
Тётки поговорили с каким-то мужиком по-немецки. И он стал грузить их вещи в мерседес.
— У нас нет средств, — сказала Валя, — на мерседесе ехать.
А тётки сказали, что денег с них не возьмут.
Когда тронулись, водитель спросил:
— Sprеchen sie Deutsch?
Они промолчали.
— Vielleicht Englisch?
Опять промолали.
Тогда он сказал:
— Йа Дирк. Добро пожалоивать.
Что ещё можно им сказать, он не знал. И они не знали. Поэтому ехали без лишних разговоров.
После длинного, в жёлтых огнях, тоннеля и Валя, и родители как-то сразу успокоились. Молча смотрели в окна. На дорогу. На поля. На ветряки. Всё в чистоте и прозрачности. А сын Вали уснул у неё на плече и проспал до конца пути.
Часа через два Дирк привёз их прямо на квартиру. Маленькую, однокомнатную, но со всем необходимым для жизни. Позже выяснится, что это квартира его сына. Которого он временно забрал жить к себе, в соседний подъезд. Но это позже. А пока он показал им, где, что лежит, как что включается, куда какой мусор выбрасывать.
Открыл холодильник, полный еды. Сказал:
— Bitte.
Открыл дверь на балкон. Сказал:
— Балькон, — и оставил дверь открытой. Чтобы проветрить комнату.
С улицы тут же донёсся гул самолёта. И звук этот нарастал. Усиливался.
— Мамо, літак! — закричал валин сын. — Літак! — он захлопнул дверь с такой силой, что из неё чуть не вылетели стёкла, и упал на пол.
— Не бійся, сынку, — сказала Валя очень спокойно. — Це наші. — А Дирку сказала: — Вибачте. — И ещё раз: — Вибачте.
Дирк зачем-то оглянулся, сделал шаг назад и сказал, как будто что-то понял:
— Kein Problem.
Затем достал из кармана колечко с тремя ключами. Сказал:
— Schlüssel.
Извлёк бумажку. Сказал:
— Мeine Telefonnummer. Und Adresse.
После чего быстро ушёл, забыв сказать «до свидания». Или как это у них по-немецки?
Ауфвидерзеен.
Чудеса
Она выползла на кухню прямо из постели. Минуя сортир. Вся встрёпанная, подпухшая и со всеми следами прожитых лет. Которых вечером видно не было. Села за стол.
Он сказал:
— Пожарь, если можешь, яичницу. Кофе в шкафчике. Яйца и молоко в холодильнике.
Она поднялась. Через пять минут поставила на стол глазунью и хлеб, кофе и молоко.
Он помялся. Сказал:
— Извини, контузия. Всё из головы вылетает.
— Я Анжелика, — сказала она и сказала: — А авокадо у тебя есть?
— Авокадо? Какое авокадо?
— Ну, авокадо. Я же просила.
— Авокадо нет.
— Как нет? Я не могу утром без авокадо.
Фраза «ну и пошла ты на хуй» вылетела из него ещё до того, как он вспомнил, что иногда приходилось есть под Бахмутом. Чёртовы нервы.
Она фыркнула и ушла одеваться. Потом вернулась, Не спеша съела пол-яичницы. Налила себе кофе. Выпила. Сказала:
— Ну и пошёл сам на хуй.
В прихожей она так вертанула задом, что снесла вешалку. Видимо, на прощанье.
А он приступил к остаткам завтрака. В хорошем настроении, кстати.
«Чудеса, — думал он, тщательно пережёвывая пищу. — Больше года на нуле — где не каждый неделю живёт — и только первое ранение. Двух месяцев не прошло, а я уже в Германии живу. Временно, но живу. Даже с бабами. И когда назад — слава тебе, Господи, неизвестно. Потому что первая операция аж через неделю».
Конечно, если б его показательно, на глазах у генерала, в роту сдуру нагрянувшего, не вытащили из-под обстрела, и если б раны стали заживать, а не гнить, вряд ли бы он тут оказался. А так — пожалуйста. Врач сказал, что всё у него будет хорошо, всё они извлекут и починят. Не сразу, но за год точно починят. И будет он ходить без всяких костылей, с тросточкой.
— Даже, — сказал, — не сомневайся.
А он сказал врачу:
— Да я и не сомневаюсь. С чего бы мне, — сказал, — сомневаться.
Башка
На камнях с утра не было почти никого. Мужик и тетка. И то чуть в отдалении.
— Пошли сюда, — сказал инвалид в пиксельных шортах. — На пляже уже толпа.
— А спуститься сможешь? — спросила жена.
— Мне что, некому помочь? — сказал инвалид.
— Ребята тут же стали по сторонам, а девочка спереди. Чтобы подстраховать, если что. И осторожно пошли вниз по тропинке. Мужик в отдалении сказал:
— У него трое детей.
— Да, — сказала тетка, — трое.
Наконец, дети сопроводили инвалида на камни. Жена сошла следом. Поставила у воды раскладной стульчик. Инвалид сел.
— Купаться! — вскрикнула девочка.
— Я сейчас, — сказал инвалид, — остыну. Но вы давайте.
Дети быстро разделись и прыгнули в море. Жена за ними.
— Вот какого хрена он туда лез? — сказал мужик в отдалении. — У него ж трое детей.
Тётка сказала:
— А у тебя двенадцать квартир.
— Да, — сказал мужик. — двенадцать. И что?
— Ничего, — сказала тетка.
— И в том, что у меня детей нет, я виноват.
— Может, и ты, — сказала тетка.
И на камнях стал звонить телефон. Инвалид ответил.
— Башка, — заорали из телефона, — Башка!
— Чего ты орешь? — сказал инвалид. — Говори.
— Башка, придумай что-нибудь. Комбат ты или не комбат?
— Я инвалид, — сказал инвалид, — калека на реабилитации. В Хорватии. А комбат ты. — И дал отбой.
Но звонок повторился.
— Тебе ж ногу оторвало, а не голову, думать есть чем, — заорал телефон. — Они ёбнулись. Уже три раза ходили в психическую атаку. Цепью. Как в кино. Их три батальона, не меньше. Мы их не удержим. Что делать, Башка?
— Три батальона — это полк, сказал инвалид. Потом спросил: — У тебя вторая линия есть или как обычно?
— Есть.
— Тогда скажи Бате, чтоб его пацаны заминировали окопы по дну. Плотно. На всю длину. И сваливайте. Чтоб pyсня видела ваше бегство. Когда спрыгнут в окопы, пусть Батя взрывает. Добьете дронами. Останется куда — вернетесь, а нет, так нет. Будешь объяснять начальству, почему свалил.
— Ну, ты башка, — сказал телефон.
— А ты кто? В открытую о таком орать. Я б тебя за это…
— Па, ну ты идешь? — крикнули из воды.
— Иду.
Инвалид стащил с себя шорты. Начал снимать футболку, но передумал. Повозился с протезом, отложил его в сторону и прямо со стульчика, немного боком, нырнул.
— Вынырнул он метров за двадцать и довольно быстро поплыл к буйкам.
— Мог же не идти, раз детей трое, — сказал мужик. — По закону. Ну как он их вырастит? Без ноги.
— Не представляю, — сказала тетка. — Но плавает он как рыба, хоть и без ноги.
Помолчала немного и сказала:
— Идём в тень. Сгорим.
Осень Родиона
Как говорится, багрец и золото подкрались незаметно. Вместе с листочками, грибочками и почему-то солнышком вместо дождей. А также и с тремя вечными старушками у подъезда. Старушки тоже от войны сюда эвакуировались и теперь жили по соседству на социале. В общем, листочки шуршат, солнышко блестит, старушки встречают Родика нестройным «драсссти» и щурятся в солнечных лучах. Но Родику всё это до звезды. В смысле, не до того ему. Не до листочков со старушками. Потому что всё у него осенью этой чёртовой стало рушиться и рассыпаться. А начиналось, несмотря на войну, очень хорошо. Потому что Родик умел жить. И хотел жить. А умирать не хотел и не собирался. Он сразу сказал: «Воевать идут одни лохи. А я не лох». И воевать не пошёл. Предпочтя уехать в страну Германию. Не зря же он был чуть не лучшим специалистом в городе Харькове по автомобилям марки «Фольксваген». С такой специальностью в Германии не пропадёшь. Там этих «фольксвагенов», как грязи. Язык Родик тоже освоил. На бытовом, конечно, уровне — более или менее. И работу через некоторое время получил. Как раз на «Фольксвагене». То есть всё у него шло, как по маслу.
И тут, что называется вдруг, приехал он с работы в приподнятом настроении голодный, а жена ему:
— Ухожу я, — говорит, — на фиг.
Родик:
— Куда?
— От тебя подальше.
Родик ничего понять не может:
— Что? Почему? В чём причина и следствие?
А она смотрит на него брезгливо и отвечает:
— «Ро-ди-о-он»… ну надо ж было до такого додуматься. Видеть не могу. — И умотала. Как будто Родик в чём-то виноват.
Он, между прочим, чтоб с ней быть, а не сидеть невыездным в Харькове, двенадцать штук зелёных выложил. Сначала восемь, а когда до дела дошло, ещё четыре. Так как ему сказали, что цены бешено растут и восемь — это глубоко вчерашний день. Пришлось добавлять. Иначе б и те восемь пропали, и сам бы он пропал. Возможно даже, без вести. А сколько страху он натерпелся на границе! И всё ради того, чтоб она его тут бросила?
Старушки сразу что-то прознали и задницами своими тощими почувствовали. И «драсссти» их стало как бы вопросительным. Мол, шо случилось? Но Родик дня три миновал старушек буквально не вставая с колен и совершенно их игнорируя. Потому что после ухода жены он от всей души запил. И закурил. Причём всякую гадость. За что его попёрли с «Фольксвагена», куда взяли с испытательным сроком. Попёрли, несмотря на его золотые руки, знания и «Гольф», купленный у них в кредит. «Гольф» он, кстати, по пьянке разбил об стену. Права у него немцы тут же забрали, штраф выписали, стену заставили ремонтировать за свой счёт, и он искренне пожалел, что не убился об неё, а наоборот, фактически не пострадал. После этого старушки даже как-то просветлели. Улыбками своими беззубыми, глазами бесцветными и всем своим остальным существом. То ли его несчастьям обрадовались, то ли тому, что живой он остался. Родик подошёл к ним угрожающе и говорит:
— Ну и чему вы радуетесь?
Старушки промолчали и лица в сторону солнца повернули. Как подсолнухи. Родик тоже солнцу себя подставил и спрашивает:
— Я спрашиваю. Чему радуетесь?
— А мы не радуемся, — старушки вынужденно отвечают. — Мы наслаждаемся.
— И чем же вы, блядь, наслаждаетесь? — Родик интересуется.
А они говорят:
— Жизнью мы наслаждаемся мирной, Ро-ди-о-он, вернее, её остатками. Чем же, — говорят, — ещё нам наслаждаться в нашем преклонном возрасте и состоянии здоровья на чужбине?
— А у меня вот не получается, — Родик им отвечает, — наслаждаться. Не получается.
В общем, пал он им на грудь и с горя навзрыд заплакал, и обещал в скором времени удавиться.
Почти библейская история
На вопрос «как тебя зовут?», она отвечает «Віра». Притом, что мама — невзирая на протесты отца — умудрилась назвать её Вирсавией. Ну любит мама красоту. А Вирсавия — это красиво.
И таки получилась она, Віра, красивой не на шутку. Не хуже своей тёзки из Библии. Тут ничего не скажешь. Что есть, то есть. И муж её любит, как никого другого. И как никто другой тоже. Поэтому он сразу после Бучи отправил её за границу. Где не бомбили и не было угрозы попасть под оккупацию. Что оказалось ещё страшнее бомб и ракет. Трудно себе представить, что бы оккупанты сделали с такой красивой девушкой. Он, когда об этом думал, просто с ума сходил. Потому и отправил. В эвакуационном поезде чуть ли не стоя. В нём Віра до Польши и добралась. А потом дальше поехала. На запад. И устроилась там жить. Не без трудностей, но устроилась. Спасибо добрым людям и волонтёрам, помогли. Ну, и Давиду, конечно, спасибо.
Да, выглядит это не очень правдоподобно, и тем не менее. Его звали Давидом. Тут из песни слова не выкинешь, как ни крути.
Вернее, Давыд он был в украинском паспорте, через «ы», к известному народу отношения не имея. А имя? Ну, возможно, его родители статую царя Давида видели в турпоездке и она им понравилась, а может, что-нибдуь другое их побудило. Об этом ничего не известно. Известно только, что у этого Давыда с четырнадцатого года есть ресторанчик украинской кухни. И поддержал он Віру на самых первых порах ощутимо. А когда она случайно забеременела, подумал и сказал:
— Може, додому з'їздиш? Чоловіка провідаєш, маму.
Она сразу всё поняла и съездила.
И муж, в отличие от библейского Урии спал со своей женой неутомимо — с радостью и восторгом. Потому что соскучился.
И обратно она уехала с чувством, можно сказать, выполненного долга и незапятнанной биографией. И в назначенный срок родила мальчика. Хорошего такого мальчика — красивого и умненького. Соломоном, правда, называть его не стала. С чего бы ей называть его Соломоном.
Муж от души рождению сына порадовался. Поскольку в отличие опять же от Урии, на войне к тому времени не погиб. Хотя в армию его уже мобилизовали. Прямо на улице.
От греха подальше
В Германию Саня сбежал из Москвы. Можно сказать эвакуировался. Хотя давно там жил. Сначала он женат был на подмосквичке. Из очень ближнего подмосковья. В Крыму с ней познакомился и сдуру женился. Потом, поняв, что не любит он подмосквичек, развёлся. Но возвращаться в свою Винницу не захотел. Работа у него в Москве к тому времени была. И неплохая работа, денежная. Жильё тоже какое-никакое было. Не в центре, конечно, а в Перово, но это неважно. А в Виннице своей чего он не видел?
И до двадцать второго года прожил Саня в той Москве пятнадцать лет. Даже акать стал по-московски и ґэкать. Гражданства, правда, русского у него не было. Да он и не хотел. А если менты останавливали, показывал удостоверение серьёзной газпромовской конторы. Но это всего два раза и случалось. Причём Бог знает когда. Потому что в последние годы он в машине передвигался. С блатными номерами. И всё было бы у него в порядке, если бы в начале марта перепуганный шеф его не вызвал и не сказал, что лучше бы ему уволиться по-хорошему. И что он его как специалиста ценит и уважает, но боится, что он хохляцкий шпион. Мол, их на самом верху предупредили, что надо бдить. И список подозрительных лиц попросили представить.
— Да и нельзя у нас с твоим паспортом, — сказал, — ты ж знаешь. Не та контора.
Десять лет, значит, можно было, а тут стало нельзя.
Ну, нельзя так нельзя. Через неделю его в их Москве уже не было. От греха подальше. И в Германии прижился он быстро. А чего. Голова светлая, способности незаурядные. Через полгода уже всё понимал и сам по-ихнему изъяснялся. Это не считая свободного инглиша. Ну и айтишником был он не из последних. Поэтому работу тоже нашёл без особых усиллий и через год руководил группой довольно крутых программистов.
Короче, жить ему в Германии понравилось. Деньги зарабатывал хорошие, квартиру снял хорошую, машину купил тоже неплохую — свеженькую ещё Короллу. И девушек с родины вокруг него крутилось — глаза от них разбегались в разные стороны, от этих девушек. В общем, живи — не хочу.
И вдруг, ни с того ни с сего, стал он собираться домой. В Винницу. Ему все говорили:
— Какая, — говорили, — на хрен Винница? Тебя ж сразу на фронт отправят.
А он говорил:
— Вероятно.
Так и уехал, никому ничего не объяснив. Сел в свою Короллу и уехал.
Монолог больной
Я всех своих родных и знакомых учу:
— Не тратьте врем'я упустую. Лечитесь. Шо ж мы, даром сюды, в Европы эти, ехали?
Сама я, как тилькы бумажку получила, с которой до врача можно, шоб бесплатно, так сразу и начала. С колена. Точнише, с його замены. Это на правой ноге. А ливэ колино они менять одказались. Категорически. Просто операцию изделали, и всё. Собаки. И то не сразу. Тры мисяця ждала медицины ихней хвалёной. А они ещё за то, шо у больнице лежала, по десятке в день высчитали. А это ж 450 грывэнь. Видите ли, они меня там кормили и я в них у палате жила та ночувала. А дэ ж мени было ночувать? Пид забором?
И мужа свого в шию до врача погнала. До уролога. Шоб лечил свой простатит чи шо там у него завелося. Аденома. А когда лечение фактически не допомогло, заставыла його обследуваться с головы до ног и знайты в себе болезнь. Он у него отрыжка яка. Правда, ему и гастро-, и колоноскопию зробылы, и УЗИ с МРТ — тоже, кстати, пивроку ждав — и ничого не знайшли. Наверно, шоб не лечить. Шоб их немецкие деньги на нас не тратить.
Дочку до гинеколога отвела. Пид конвоем. А то вона думае, шо губы себе накачала, як насосом — и вся любов. И зятя тэж пэрэвирыли. В нього гипертония оказалась — прединсультное состояние — и зубы гнилые. Но зубы они бесплатно не лечат, сволочи. За зубы говорять — платить. А с чого платыть? Дають якись копийки. 400, чи 500 евро на людину. И говорять, так это ж только на жизнь, на еду. А страховка медицинская, а квартира, а на обзаведение? Это ж всё отдельно. А шо квартира? Квартира без мебели. Хоть конём по ней гуляй. И за свет плати сам. И ещё пенсии украинские отбирают. А у нас хороши пенсии. У менэ 4800 гривень, у мужа 5300. Хоть судысь из ними. В Гаази.
В общем, тяжело тут живётся тем, хто серйозно лечится. Не позавидуешь. А тут ще зять выкынув. Нэма в мэнэ тепер зятя. У полном смысле слова. Он тоже врачами увлёкся. И стал по ним ходыть. Ну и доходывся до того, шо в конце концов воны його пол зминыли. На противоположный. Несмотря на дытыну, яку дочка тут вже йому народыла, в Ниметчини. Да. А с дочкой они развелися. Тепер у дитэй дви матэри. Одна з нымы живе, а другая проведывать их прыходэ. Два раза на мисяць, нэ чаще. Потому шо она замуж выйшла по большой любви. На свадьбу нас приглашала официально, открыткой у китайський рэсторан. А як же. Алэ мы нэ пишли. Ище чого не хватало.
С радостью
Слава Богу, в больницу доставили их быстро. Её в сознании, но в глубоком шоке. А дочку в тяжёлом состоянии. Или даже в критическом. Врачи по-разному оценивали. И это большое счастье, что живыми они остались. Шахед влетел прямо к ним в квартиру. Что неудивительно. Девятый этаж, вот он и влетел.
Ей с самого начала эта квартира не нравилась. Особенно не нравилось, что этаж последний, а лифт то работает, то не нет. Но квартиру им подарили родители. И они дожили в ней до самой войны. И до прямого попадания. Хорошо ещё, что в коридоре сидели. Остались бы в спальне, вообще бы погибли. Кошка их спала, как обычно, в её постели. Так от неё не осталось ничего. Как будто и не было её никогда.
В больнице лечили их тщательно, грех жаловаться. Хотя и недолго. Резали, зашивали, извлекали из разных мест осколки и прочее. А через какое-то время врач посоветовал им эвакуироваться. Сказал, за границей и медицина приличная, и войны нет. То есть койкомест в больницах должно хватать. И они поехали. Что им ещё оставалось. Но она ни разу не пожалела, что поехали. Потому что больница современная и всем оборудованная. С вежливым к тому же персоналом. Конечно, пока до больницы дошло, много трудностей они преодолели и пережили. Но она плохое не помнит. Старается сразу его навсегда забыть. А хорошему радуется. Любым его проявлениям, любым мелочам. Говорит — с радостью жить легче.
Сейчас вот она к дочке возвращается из Украинского дома. И очень собой довольна. Потому что не постеснялась. Увидела там ботинки, почти новые. И спросила:
— Это двадцать восьмой размер?
Работница посмотрела:
— Да, — говорит, — двадцать восьмой.
— А можно я один ботинок возьму? Правый.
Работница удивилась:
— А левый, — говорит, — куда?
Она не знала куда и сказала:
— Я не знаю. Может, пригодится кому.
Работница пожала плечами и разрешила взять один ботинок. Наверно, всё поняла. Хотя вполне могла не понять. Это же не все понять могут. Далеко не все. Тем более она ничего ей не объяснила.
Женская слабость
Да, хорошо одеться она любила. Чтоб на улице люди оборачивались. И мужчины, и женщины. Была у неё такая женская слабость. И возможность, слава Богу, была. Не говоря уже о вкусе. Как-то ей попалась фраза: «Золотому кольцу в носу свиньи подобна женщина красивая, но лишённая вкуса». Откуда фраза, что за фраза — она не знала. Да и не важно это для неё было, откуда. Важна суть. И с сутью она была полностью согласна.
В общем, люди в эвакуацию с рюкзаком в начале войны ехали, а она с чемоданом на колёсиках. Потому что и то ей хотелось с собой взять, и это. Муж смотрел на её сборы как-то тоскливо. И молчал. Долго молчал. Только в ночь перед её отъездом, в постели, сказал куда-то в потолок:
— Ти хоч там, — сказал, — теє, не блядуй.
И она разрыдалась. Муж, конечно, извиняться стал и её успокаивать. Но она не успокаивалась и плакала до самого отъезда. Наверно, это была истерика.
Потом выяснилось, что зря она всё это с собой тащила. Во-первых, в немецких магазинах чего только не продавалось. На любой вкус и цвет, и на любой кошелёк. Во-вторых, как-то не до шмоток ей там пришлось. И некуда их особо было надевать. Сначала в лагере жила, в спортзале. Даже без перегородок. Оттуда в небольшой городок её направили. А курсы языковые дали в другом городке, за семнадцать километров. И завертелось всё. С утра до вечера. Квартирка симпатичная, но пустая, кучу каких-то бумажек заполнять нужно по-немецки. Куда-то вызывают, что-то говорят. Ничего не понятно. И всё в таком духе.
Ну, а потом…
Потом похудела она килограммов на семь. При её росте сто шестьдесят сантиметров это много. И все её любимые вещи, которые тащила она за полторы тысячи километров, стали ей непоправимо велики. Болтались, как на вешалке. Так что в один совсем не прекрасный день собрала она их и отвезла в пункт помощи беженцам. Как раз рядом с курсами, где она дойч учила, бывшие украинцы открыли. Зашла в перерыве, говорит:
— Візьмете в мене речі? Це мої. Все майже нове.
А там дедок такой небольшой отвечает ей — на украинском, но как-то спотыкаясь. Видно, не говорил на нём лет двадцать:
— Звісно, — говорит. — Візьмемо. — И: — А чого, — спрашивает, — ви такі добрі речі віддаєте?
Она говорит:
— Та схудла я дуже. От і віддаю.
— Ну нічого, — дедок говорит. — Зате у вас тепер фігура. Як у моделі. Повернетесь додому, чоловіку сподобається.
— А чоловік, — она говорит, — загинув.
Плойка
Ей нужна была плойка. Только плойка.
У неё спрашивали:
— Какая ещё плойка?
Она отвечала:
— Ну плойка.
— И всё?
Она говорила:
— Да вроде всё. Но без плойки я на чёрта похожа.
Она брала щепотью свои очень прямые волосы и показывала. Вот.
Конечно, это странно. Людям, бежавшим от войны, обычно много чего нужно. А она — плойка. Смешно.
— Так, а чего смешного, — она говорила, — у меня же всё есть. Деньги платят. Ни за что. Старший сын в школе. Младший в садике. Муж на фронте жив. Чего мне ещё хотеть. Всё есть. Всё хорошо.
Она и правда так думает и так чувствует. Ей после тех шестнадцати дней в Буче вообще всё хорошо. Даже если всё плохо. Потому что не убивают. А что ещё человеку надо? По большому счёту.
Ничего.