Целыми днями она лежала на постели лицом вверх. То укрываясь, то сбрасывая одеяло. А сейчас села, свесив одну ногу. И стала припоминать. Память у Ивановой была хорошая. Все плохое — и печень, и сердце, и почки, и желчный пузырь, и сосуды. А память — наоборот. Сохранилась в неприкосновенности черт знает с каких лучших времен. И все в ней удерживалось, в ее памяти. Во всяком случае, все нужное. Не вообще нужное, в широком смысле этого слова, а с точки зрения Ивановой.
И даже после инсульта средней тяжести все она прекрасно помнила уже через месяц. Не пострадала у нее от инсульта память. Видно, кровоизлияние эти участки мозга собой не затронуло. Поэтому сейчас вспоминала Иванова легко. И звонок звякнул дважды в самый разгар ее полезных воспоминаний, в самой их золотой середине.
Иванова от звонка вздрогнула и сказала «Митя, открой. Кто там». Митя вышел в коридор и спросил «кто там?» и ему из-за двери что-то ответили. Он отпер дверь. Пришла соседка сверху. Анна Львовна. Бывшая докторша. Без приглашения она приходила, когда ей звонили ивановские родственники из дальнего зарубежья и просили что-нибудь Ивановой на словах передать. Привет, допустим, или поздравление какое-нибудь, или сообщение. У самой Ивановой телефона не было. А звонили ей обычно родные племянники — Марик из Германии и Маня из Соединенных штатов. Да и они не то чтобы часто звонили. Но больше вообще не звонил ей никто.
Анна Львовна вошла в комнату, где сидела Иванова, и было похоже, что она себя пересиливает и превозмогает. Но все-таки она вошла, приблизилась на почтительное расстояние к кровати, и у нее с Ивановой состоялся короткий и лаконичный диалог. Как на сцене драматического театра:
Анна Львовна. Вам Марик звонил.
Иванова. Что он говорил?
Анна Львовна. Спрашивал, как вы себя чувствуете, говорил, что он уже опять работает, а жена его все еще нет.
Иванова. А конкретно — что он говорил?
Анна Львовна. Говорил, что его маме в Америке плохо и что, наверно, придется к ней лететь через океан повидаться.
Иванова. А что он говорил конкретно?
Здесь Анна Львовна почти сорвалась:
— Не говорил он о деньгах, — крикнула она. — Вообще — не го-во-рил! И прислать — не обещал.
После этих ее слов в комнату влетел Митя — девяностолетний муж и соратник Ивановой, — и тоже стал кричать. Только он кричал злорадствуя и кривляясь:
— Ну? Это — родственники? — кричал он. — Вот тебе, а не деньги, вот тебе, — и показал Ивановой два угловатых кукиша.
Анна Львовна обошла Митю стороной и побежала к себе наверх, на следующий, третий, этаж, и бежала бегом через ступеньку, несмотря на подагру, астму и старость. А в оставшуюся приоткрытой дверь проскочил бездомный кот Черныш, он украл на кухне кусок жареной утки и унес ее к себе в подвал.
Зачем Ивановой нужны были деньги, понять, конечно, сложно и не всем доступно. Детей у нее в живых давно не осталось, выросшие внуки жили отдельно от нее в американских каменных джунглях. На улицу, и то она не выходила, уже с год. Митя, правда, выходил, но только на близлежащий рынок за первоочередными, вроде хлеба, покупками — он был еще на редкость крепким и на вид шестидесятилетним. Остальную еду его внуки из деревни привозили в собственных «Жигулях». Начиная от картошки и лука, кончая колбасами, утками и курами. Привозили регулярно и достаточно, так как Иванова пообещала оставить им после своей с Митей смерти квартиру. При условии, конечно, что они будут их кормить до конца и похоронят и ее, и Митю на новом Игренском кладбище плюс поминки.
И вот внуки Митины все это честно возили, а Иванова высчитывала, на сколько они привезли, и сравнивала эту сумму со стоимостью своей квартиры, которая известна ей не была. Но она думала и предполагала, что стоит квартира очень много денег. Как-никак целых две комнаты, кухня пять метров, все удобства. Кроме телефона, правда. И район хороший, тихий — до центра сорок минут езды в троллейбусе семнадцатого маршрута.
И подсчитывая в уме, складывая цены двухгодичной давности, делала Иванова вывод, что внуки Митины мало им возят продуктов, и их общая стоимость, даже включая похороны, в сравнении со стоимостью квартиры окажется в результате до смешного несоизмеримой. И чтобы не остаться под конец жизни в полных дураках, она старалась есть как можно больше, и все привезенное съедать как можно быстрее. И она ела, ела и ела, несмотря на недавний инсульт средней тяжести и остальные внутренние болезни, требующие строгой диеты. Митя, правда, много есть не старался. Он и без стараний ел немало по старой привычке молодости. Яичницу любил на восемь яиц, и чтоб она плавала в сале. И колбасу любил домашнюю с хлебом, а также борщ, холодец и другие блюда.
— Митя, запри дверь, — сказала Иванова, — и дай мне чего-нибудь. Бульону. И ногу. И подогрей на газу, а не давай холодным.
Митя дверь и так уже запер, а насчет остального сказал:
— У курицы, — сказал, — две ноги, а не восемь в наличии. И ты их все вчера съела.
— Тогда дай, что осталось, и утку, — сказала Иванова. И сказала: — Что-то внуки твои давно не приезжали. — А подумала она о том, что в начале семидесятых годов ее мама жила вместе с Мариком в Ташкенте, и он получил там квартиру. И с целью получить квартиру больших, а не меньших размеров, он прописал ее маму у себя в качестве своей родной бабушки. А уезжая в Германию, квартиру, конечно, продал. Да, мать Ивановой к тому времени давно уже умерла и была там же, в Ташкенте, Мариком по всем статьям похоронена, но ее доля в квартирных деньгах осталась и никуда не делась. Раз и на нее квартира была изначально получена. Так думала Иванова. Вернее, так она считала. И значит, сейчас Марик обязан был ей помогать в материальном смысле и присылать, помня свой долг, деньги. А он, значит, этого не делал. Один раз только через своего знакомого мужчину передал двести долларов и все. Это при том, что если б не Иванова, так его, Марика, и на свете никогда не было бы. Не родился бы он Мариком, а кем родился б, никто, даже Бог, не знает. Сейчас эти доллары лежали, завернутые в белье, а те, что перед отъездом подарила ей Маня, Иванова зашила в пальто. Чтобы Митины внуки не нашли их и не обнаружили. И всего, значит, было у нее с Митей накоплено двести плюс сто пятьдесят. И с пенсии она тоже деньги откладывала втихомолку — сначала рубли, потом купоны, потом гривны.
Митя принес миску бульона, в котором плавали оторванные от курицы части.
— Холодный, — сказала Иванова, еще не взяв миску в руки.
— Я грел, — сказал Митя и ушел от греха подальше в другую комнату.
Иванова зачерпнула ложкой желтоватую жидкость и понесла ее ко рту. Донесла и проглотила. Бульон оказался не холодным, а даже наоборот — слишком горячим. И в нем не было утки. Иванова хотела сказать об этом Мите, но не сказала, так как в этот самый момент вспомнила, что это благодаря ей мать Марика жила сейчас, прохлаждаясь, в своей Америке. А если б в молодости не познакомила ее Иванова со своим другом по работе Ефимом, сидела бы она здесь, в лучшем случае — на месте Ивановой, а в худшем — в том же Ташкенте, где сегодня одни узбеки живут, а больше не живет никто. Но Иванова ее как свою единственную младшую сестру познакомила. И Ефим на ней после знакомства, будучи честным человеком, женился. Хотя мог жениться на самой Ивановой. И тогда не сестра ее в Америке нежилась бы, утопая в роскоши высокой пенсии и американского соцобеспечения, а Иванова собственной персоной.
Вообще, так у Ивановой выходило по здравому размышлению, что в течение жизни всем она делала что-нибудь доброе и хорошее и полезное, а они — все — это бессовестно и беззастенчиво забыли и ей в ответ не делали ничего. В смысле, конечно, хорошего. Даже дети ее собственные, ею рожденные. Сначала женились на сестрах-близнецах Драбкиных из третьего подъезда, потом уехали в Соединенные Штаты, а потом и вовсе умерли, погибнув в автомобильной катастрофе. Иванова думала, что они из-за океана будут ей на старости лет помогать в материальном смысле, а они, как только эту помощь правительство бывшего СССР разрешило свободно оказывать, взяли и разбились на своем то ли опеле, то ли форде. Оба и вместе с женами. Оставив внуков Ивановой круглыми, можно сказать, сиротами. Правда, они были тогда уже взрослыми и самостоятельными сиротами и из-за отсутствия родителей не умерли. Что, конечно, хорошо. А вот то, что они свою любимую русскую бабушку забыли начисто — это неправильно и плохо. Могли бы и помнить, что она у них пока есть. Все-таки они уезжали уже большими сознательными детьми. Одному — Мише — было четыре года, а другому — Сене — и того больше: пять.
А теперь они и писем ей даже не пишут. Не знают, видите ли, как писать по-русски слова. Произносить с акцентом и с грехом пополам вроде бы умеют, а писать — нет. Вместо них Маня иногда Ивановой пишет. Вернее, пишет она сама по себе и от себя лично, но и о них, о внуках Ивановой, тоже в письмах среди прочего рассказывает. То, что сама о них знает.
Значит, помощи ощутимой со стороны внуков ждать было излишне. Они ей помогать и не думали. Это Иванова должна была думать, чем их регулярно кормить, когда они оставались у нее изо дня в день на хозяйстве. Родители на работу ходили, как на праздник, а детей — к ней забрасывали. Она тогда уже на пенсии числилась, так как работала последние лет пятнадцать оператором котельной, то есть кочегаром в условиях горячего стажа, и во время войны пять лет к возрасту себе приписала. А в детском саду или там в яслях, Миша с Сеней болели постоянно. Простудными и другими тяжелыми заболеваниями. Но они, конечно, об этом не помнят. У них свои дела и заботы. Американские.
Иванова доела бульон, обглодала мягкие куриные кости и сказала:
— Митя, возьми.
Митя пришел, взял миску и унес ее, чтобы помыть.
— А где утка? — вспомнила Иванова, и Митя ей не ответил.
— Где утка? — Иванова слезла с постели и двинулась по стенке боком в сторону кухни.
— Не знаю, — сказал Митя. — Была утка. Целый кусок.
— Ну?
— Теперь нету.
Иванова, не дойдя до цели, остановилась, потянула на себя дверь туалета, отвернулась и задом вдвинулась в тесную комнатушку. И тяжело опустилась на унитаз.
— Наверно, съел утку, — подумала она, — и забыл. Или скрыл от меня из жадности.
Выйдя из туалета, Иванова продолжила движение в ранее выбранном направлении, то есть в кухню. Митя был там. Он стоял буквой «г», торча из открытого холодильника, и гремел кастрюлями.
— Зачем ты туда полез? — Иванова решила, что Митя в холодильнике ест.
— Утку ищу, — ответил Митя изнутри и стал пятиться наружу. Он вылез, распрямился, захлопнул дверцу и сказал: — Нету утки. Может, кот украл?
— Кота надо убить, — сказала Иванова.
— Да, — сказал Митя.
— Это Любкин кот, — сказала Иванова. — Я знаю.
Тут Иванова была не права и ошибалась — кот не принадлежал никому. А Любку Иванова просто не любила, пользуясь у нее взаимной симпатией. Это несмотря на то, что в трудные послевоенные годы, живя в заводской коммуналке, Иванова ее сахаром подкармливала и хлебом, постным маслом политым — отца у Любки как такового не было, а мать была, но то работала, то гуляла. И девочку Ивановой было жалко до слез. И она отрывала от себя и от своих детей собственных еду, которая была тогда на вес золота, и не давала Любке помереть с голоду окончательно. А теперь вот значит, Любка к ней не заходит, чтобы проведать ее, спросить, как здоровье, и сделать что-нибудь по хозяйству в квартире. Потому что она стала богатой, выдав дочку за бандита или за вора, или, может быть, за бизнесмена. И он приезжает на черной большой машине иностранного производства, и Любка в нее садится, гордясь собой и рисуясь, а от соседей воротит нос.
И докторша тоже воротит. Ходит мимо каждый день в магазин и обратно, а чтоб зайти, оказать добровольно услугу — этого от нее не дождешься. Хотя Иванова признавала, что часто к Анне Львовне обращалась за медицинской помощью по болезни, а Анна Львовна ее лечила не отказывая. А когда Иванова проснулась и не смогла ни встать, ни слова сказать, Митя постучал по трубе отопления, и Анна Львовна сразу пришла на вызов и поставила ей диагноз. И в поликлинику сходила, к врачу участковому, коллеге — чтоб он прислал медсестру сделать Ивановой уколы.
И потом приходила она в течение месяца, слушала больную Иванову и мерила аппаратом давление.
Иванова вернулась в комнату, отдышалась и села, устав, на постель. Посидела. Подобрала сначала одну ногу, потом другую. Легла, но опять зачем-то села. И сидя позвала Митю. Митя пришел со словами «что тебе надо?», и Иванова сказала «пойди, постучи докторше».
Митя ушел в кухню и постучал по трубе половником. Через пять минут пришла Анна Львовна с трубкой на шее и с черным аппаратом в руке.
— Вам плохо? — спросила она и открыла крышку аппарата.
— Плохо, — ответила ей Иванова и сказала: — А кому сейчас хорошо? И еще сказала она:
— Нет, Анна Львовна, вы вспомните — что говорил Марик? Конкретно.
Анна Львовна закрыла крышку черного аппарата, прижала ее, замок щелкнул.
— Выпустите меня, — сказала она Мите и пошла к двери.
И Митя сказал ей:
— Открыто.