Чёрт, и занесло же Петю Козлищенко в троллейбус именно 11 июня 1967 года. Причём в хорошем донельзя настроении. В солнечном, можно сказать, настроении занесло Петю в троллейбус номер четыре. В солнечном и во всех отношениях воскресном. А чего, причины для настроения у него имелись. Во-первых, его в сборную команду республики включили, а во-вторых, у него был день рождения. И не рядовой какой-нибудь день рождения, а про который в песне народом поётся, мол, в жизни раз бывает восемнадцать лет. Как будто семнадцать или девятнадцать лет бывают в жизни по три раза.

Ну да не в этом суть, а суть в том, что не только роль личности в истории имеет большое основополагающее значение, но и роль истории в судьбе личности тоже его прекрасно имеет. К сожалению.

И вот входит, значит, Петя в синий троллейбус, с улыбкой через всё лицо — а там, за поворотом, его ничего не подозревающую личность уже мировая история поджидает. Во всеоружии. Потому что как раз вчера, где-то на другом конце глобуса, израильские захватчики подло, исподтишка, за шесть рабочих дней, разгромили превосходящие силы мирных арабских армий. Которые, стоя на страже, были истинными друзьями всего прогрессивного человечества. И в среде сознательных советских граждан как самых ярких представителей этого пресловутого человечества настроения взыграли соответствующие историческому моменту.

И тут, значит, Петя сдуру вошёл в троллейбус. И занял стоячее место недалеко от кабины водителя. Для того чтобы стоять, ехать и внутренне улыбаться. А рога у троллейбуса на полном ходу возьми, да и соскочи в разные стороны. Что, конечно, привело к резкому аварийному торможению.

И какой-то, значит, мужик, под воздействием безжалостной инерционной силы, пролетел через весь салон и со всего маху врезался телом в стоящего, как скала, Петю. А врезавшись, мужик сполз к Петиным ногам. Сполз, но вскочил и недвусмысленно схватил Петю за грудки. Крупный такой мужик, видно, слесарь-сборщик с завода «Богатырь». И как заорёт этот богатырь: «Ах ты, жидовская морда! Агрессор недорезанный»!

Петя очень его словам удивился и подумал про себя: «Кто, я морда? Интересно». И если б мужик на этом кричать прекратил, то так ничего и не поняв, Петя бы из троллейбуса вышел. На ранее запланированной остановке. Но мужик оказался нервным. Может, из-за новостей с международного фронта, а может, и с вульгарного похмелья. И он вместо того, чтоб прекратить, наоборот, дополнительно наорал на Петю, мол, чего стал, как пень в проходе, и всё такое, в том же непримиримом духе времени. А потом ещё и оскорбил его последними словами самого великого и самого могучего языка на свете. Такими словами оскорбил, что у Пети волосы на лоб полезли. К тому же сборщик угрожал Пете окончательной победой над врагом рода человеческого в самые ближайшие дни.

Петя в ответ предложил оппоненту разойтись по-доброму: «Вы меня, — говорит, — пустите. Если б не я, вы бы сквозь лобовое стекло на проезжую часть выпали». А тот — ни в какую. Орёт. И слюной брызжет. Прямо Пете в лицо с отвратительно ближней дистанции.

Ну, эти злобные брызги и ор Петя ещё как-то в мирных целях терпел, но когда мужик попробовал пустить в ход оружие пролетариата кулак, Петя чисто автоматически не сдержался. Он ушёл от кулака с уклоном и вложился правым боковым в подбородок. Мужик, естественно, осел, лёг и стал похож на свой собственный бездыханный труп. Потому что Петя Козлищенко славился в республике двумя вещами: нарочито уродливой, совершенно не соответствующей его моральному облику фамилией и боковым ударом справа. При весе шестьдесят килограммов и росте метр семьдесят два Петя сажал на пол тяжеловесов. Во всяком случае, на тренировках. Поэтому тренер общества «Трудовые резервы» Виктор Иванович Кочерга постоянно Петю окорачивал, не позволяя ему жить и работать в полную силу его недюжинного таланта. «Не вкладывайся, — неустанно повторял Виктор Иванович, — не вкладывайся». Берёг он своих ребят. А после Петиного вложения спортсмен мог и на год из строя выйти. Так что настоящие удары Петя наносил только по мешку. Ну, и по противникам на соревнованиях, отправляя их всех в заслуженные нокауты.

Но в троллейбусе же этого не знали! И, увидев помертвевшего мужчину пролетарского телосложения, стали паниковать, сердиться и кричать «жиды наших заживо убивают». А человек пять, самых сознательных и политически грамотных, кинулись на Петю с претензиями. Чтобы устроить ему на общественных началах справедливый суд Линча. И Петя вынужден был констатировать, что троллейбус не на его стороне, хотя при чём тут жиды, не понял всё равно.

Нет, Петя, конечно, слышал по радио, что ястребы оголтелой израильской военщины вероломно напали на три, что ли, мирных арабских страны, население которых составляют старики, женщины и дети. Нарушив тем самым их сон и покой. Но значения данному вопиющему факту не придал. Поскольку его это не касалось. Где Израиль с его евреями, а где Петя Козлищенко. А тут, в троллейбусе, значит, коснулось. Хотя и по ужасному недоразумению. И Пете пришлось к двоим из активистов применить всё тот же правый боковой. Он не хотел. Но ему пришлось. И активисты тут же легли на богатыря аккуратным штабелем. А остальные Петю линчевать передумали, рассосавшись в троллейбусной сутолоке. Сам же Петя жопой почувствовал и ощутил, что место происшествия надо срочно покидать. И вышел через переднюю дверь. Любезно открытую водителем для себя — чтобы рога троллейбусу подправить и продолжать движение по маршруту. Вот этой дверью Петя и воспользовался. Но опоздал.

Какая-то баба в салоне, может, родственница потерпевших или их супруга, начала вдруг истерически через окно стенать. Взывая к милиции. И милиция, как это ни печально, тут же, откуда ни возьмись, взялась. И Петю замела в своё отделение. А в отделении не какой-нибудь лейтенантик — майор сидит, чай пьёт собственной персоной. И:

— Так и запишем, — говорит. — Грубое нарушение правопорядка в общественно-полезном месте, а именно в троллейбусе маршрута номер четыре. На каком основании наносили пассажирам тяжкие телесные повреждения, гражданин?..

— Козлищенко.

— Козлищенко? — майор заржал. — Что, так и писать?

На эту грубость Петя не обиделся. К насмешкам над своей фамилией он привык.

— Так на каком?

— Пассажиры меня матерно обзывали. Жидовской мордой и этим, агрессором.

— А вы разве жид будете? Ну, то есть я хотел сказать, лицо еврейской национальности?

— Козлищенко я, Петя.

— Тогда чего ж ты их пиздил? Петя.

— Так ведь напали. И оскорбляли грязно перед людьми.

— Как именно оскорбляли?

— Жидовской мордой.

— Но ты ж, твою мать, не она. Не лицо еврейской национальности. Чего ж ты неадекватно реагировал на явно ошибочный инцидент?

— Да я же говорю. Оклеветали и напали. Как я мог реагировать на клевету с нападением, когда их было полтроллейбуса? Я мог только защищаться. А то б они меня ошибочно убили.

Тут у майора на столе телефон зазвонил. Майор с интересом послушал. Положил трубку. И говорит:

— Ни хрена себе сицилианская защита. У всех троих сотрясение мозгов. Тяжёлой степени. У двоих перелом челюсти. У одного, правда, только вывих. Ты что их, кувалдой бил?

— Рукой я их бил. Но правой.

— Честно рукой?

Майор подошёл к Пете, пощупал его правый бицепс, осмотрел кулак. Вернулся. Достал из сейфа штатное расписание.

— Слушай, а не хочешь к нам? На работу. Мы тебя к грамоте представим. И от армии отмажем. У нас тут тоже служба родине и опасна, и трудна. Но это на первый взгляд. А так-то жить можно.

— Не могу я. Я техникум заканчиваю художественно-полиграфический и в обществе «Трудовые резервы» с детства состою. А у вас тут одно «Динамо».

— Не хочешь «Динамо», — майор говорит, — будет тебе осенью «СКА» Заполярного военного округа. Если, конечно, не посадят.

— За что?

— За насилие над прогрессивными советскими гражданами с нанесением умышленного вреда здоровью. Совершённое в группе.

— В какой группе? Я ж один был.

— Но их-то было трое минимум. А троих уголовный кодекс трактует однозначно как группу.

Короче, припёр майор Петю к стенке доводами, и ничего ему не оставалось, как согласиться на его гнусное предложение. Техникум Пете, правда, окончить разрешили — им, в милиции, люди с каким-нибудь образованием остро требовались. Для отчётности. Да и стенгазету райотдельскую должен был кто-то рисовать ежегодно.

За сборную Петя тоже успешно выступал и за «Динамо» победоносно дрался. Чего Виктор Иванович Кочерга так ему и не простил. И помнил его измену до самой своей трагической гибели в ДТП.

А когда с большим спортом Петя по возрасту и семейным обстоятельствам завязал, превратился он сразу, как по мановению волшебной палочки, в самого обыкновенного, ничем не примечательного мента. Даже не в инспектора ГАИ, к тому же пьющего. И детей его во дворе легавыми дразнили. До тех пор дразнили, пока они не закончили школу милиции и не получили в пользование личное стрелковое оружие.

Грустная, в общем, история. Особенно если учесть, к чему она привела, с одной стороны, арабский мир в целом, а с другой, Петю Козлищенко в частности. Он же кем являлся до троллейбуса этого злополучного? Являлся он чистым душой советским юношей комсомольского возраста, перед которым были открыты все двери, все дороги и все пути. А кем стал в своём скором будущем? Ментом, как говорится, поганым он стал. И страшным антисемитом. Настолько страшным, что даже сослуживцы его сильных чувств пугались и разделяли их не до конца. Но по-человечески Петю понимали и ему сочувствовали. Виноват-то во всех Петиных несчастьях был, как ни крути, Израиль с его новейшей историей или, проще говоря, евреи. Евреи, они, как известно, не только в этом виноваты, но в этом-то уж несомненно.

Всё пропало

Я стоял у кафе «Космос» и теребил руками свою наличность, как теребят чётки.

Этот «Космос» чудом сохранился от бывших времён. И ветры перемен, слава Богу, его не коснулись. Когда-то такие очаги общепита называли гадюшниками. А сегодня это единственное место в городе, где обычный человек из народа может по-людски выпить. И даже закусить мясными котлетами. И водка здесь, если брать не в розлив, а оптом, бутылку то есть — без всякой наценки.

Тут, у кафе, он ко мне и подошёл. Подошёл и сказал:

— Здоров.

— Привет, — сказал я.

— Не узнаёшь?

— С памятью у меня… Просто беда, — сказал я.

— Я Юрик. Пащенко, — сказал он. — В смысле, Конь.

Пришлось преувеличенно обрадоваться. Тем более денег у меня было маловато.

Юрика я не видел лет сорок. И помнил о нём лишь одно: у него был нечеловечески огромный… Огромное… Ну, в общем, член. Откуда и прозвище. Ни внешности его тогдашней я не помнил, ни кем он работал — ничего. А это помнил.

В моём детстве о выдающемся хозяйстве Юрика знали все, о нём шла молва и слава, о нём слагали легенды. А нам, друзьям младшего его брата ВитькА, посчастливилось видеть этот венец природы своими глазами, воочию. Витёк как-то сказал: «Хотите Юркину елду посмотреть? Я договорюсь». И договорился.

Мы пошли на брошенную ещё в начале войны стройку, которая почти двадцать лет с тех пор так и стояла. Называясь почему-то хап-строем. И Юрик там всё нам показал. Всё и во всех видах с подробностями. «Вот такой орган должен иметь настоящий мужчина», — сказал Юрик.

О своём любимом члене он говорил только «орган». Уважительно и пристойно. Без малейшей похабщины.

Со стройки мы вернулись подавленные. Узнав, чего лишены в жизни. Настоящими мужчинами нам не светило стать никогда.

Зато у Юрика от девок никакого отбоя не было. Иногда его сопровождали две, а иногда и три девки. Самых разных мастей, возрастов и форматов. А некоторые просто ходили за ним строем неотступно. Как за каким-нибудь тенором Козловским. И ещё я помню, что когда Юрик решил жениться — на ком, хоть убей! — невесту жестоко избили. Вроде бы его бабы, посчитавшие, что в одиночестве пользоваться таким чудом — это несправедливо и недостойно советской женщины. Юрик — им назло — всё-таки на избитой женился. Но что-то у них не сложилось. И жена скоро ушла к другому. А до ухода ещё и гуляла какое-то время направо и налево, чего совсем уже никто не ожидал.

— Какой у меня орган был, помнишь? — без подготовки спросил Юрик.

— Такое не забывают.

— Мне бы его сейчас. И мои двадцать лет в придачу.

«Он, — прикинул я, — лет на десять старше нас. Если нам было по двенадцать… А сейчас, выходит, ему под семьдесят».

— Смотрю порнуху, — продолжал Юрик, — и недоумеваю. Разве это органы? Это не органы, это просто… просто хуи какие-то.

Поддержать разговор — так, чтоб со знанием дела — я готов не был. Поскольку порнухой к моему сожалению не увлекался.

— Представляешь, какой бы я мог стать порнозвездой?

— Представляю.

— Мирового масштаба. А так растратил талант ни за грош. Всё равно что в землю зарыл.

Я молча, из вежливости, Юрику посочувствовал.

— Рано мы родились. Поспешили.

— Не от нас зависело.

— Не от нас… — Юрик переступил с ноги на ногу, опёрся поудобнее на свою палку. Потом сказал: — И почему у нас при социализме порнухи не было?

— При социализме не только порнухи, при нём вообще ни черта не было.

— Не было, да… — Юрик задумался: — Только что ты про это знаешь? Ты ж пацан. А я, между прочим, ровесник Высоцкого. Владимира Семёновича. И между прочим, день в день. Рождён двадцать пятого первого тридцать восьмого. Паспорт показать?

— Я ж не милиция, — сказал я. — Зачем мне паспорт.

— Пошли выпьем, — сказал Юрик. — С горя. Я угощаю.

— Пошли.

— А деньги у тебя есть?

— Есть, — сказал я, — но на котлеты не хватит.

— Это я на всякий случай спрашиваю, — сказал Юрик. — У самого у меня тоже может не хватить. На котлеты. А с тобой — нормально.

В кафе Юрик поковылял к стойке со спиртными напитками, а я за подносом. Он купил бутылку, я две порции котлет и одну салата «Летний», то есть винегрета. Плюс, конечно, четыре хлеба. А горчица и соль на столах в этом кафе стояли свободно. Ешь, сколько хочешь. Сверх того, на сдачу кассирша дала мне карамельку. Вместо мелочи.

— Хлеба не много? — сказал Юрик.

— Нет, — сказал я и один хлеб густо намазал горчицей. И солью сверху посыпал. Слегка. Тут же на мой бутерброд села муха. И увязла в жёлтой горчице по щиколотку.

Пока я боролся с этой дурой и отделял место её посадки от остального куска, Юрик разлил.

— Стаканы вообще не моют, — сказал он. — Собаки.

— Водка дезинфицирует, — сказал я.

Выпили.

Я закусил хлебом с горчицей. Горчица ударила в нос и вышибла из глаза слезу. Я поковырял винегрет, добыл ломтик солёного огурца и заел им горечь. Юрик размашисто откусил от котлеты. И стал жевать. А к столу подошёл алкаш в тряпье. Обычно он входил в кафе и замирал у первого же стола с выпивкой. И там стоял.

— Вали отсюда, — сказал Юрик.

— Плесни ему двадцать грамм, — сказал я. — Я с ним за одной партой сидел.

Юрик посмотрел на меня, на алкаша. Алкаш, как только услышал слово «плесни», извлёк из тряпья личный стакан и протянул его нам в ожидании счастья.

— Я Коля, — сказал алкаш.

Юрик налил ему водки. Он быстро выпил. Из-за стойки вылетела продавщица. С криком.

Алкаш не торопясь спрятал стакан на себе и освободил помещение. А продавщица сказала:

— Ходит и ходит. Лишает людей культурного отдыха.

— А я тебя недавно по телеку видел, — сказал Юрик. — Потому и узнал.

— Меня уже лет пятнадцать по телеку не показывают, — сказал я.

А Юрик сказал:

— Да, время летит.

Выпили ещё. И ещё поели.

— Котлеты сегодня вкусные, почти «по-киевски».

— Меня тоже могли бы по телеку показывать. За большие деньги.

— Ну ты скажешь. По телеку порнуху всё же не показывают.

— А что по нему показывают?

— Не знаю, — сказал я. — Я телек не смотрю.

— В Америке, я слыхал, существуют специальные каналы, — сказал Юрик. — И кинотеатры. Тоже специальные. Да и у нас существуют. Не говоря уже в Интернете…

Выпили по третьей и доели котлеты. Оставив винегрет с хлебом напоследок.

— У тебя жена есть? — спросил Юрик.

— Да, — сказал я. — Вторая. А у тебя?

— У меня третья, — сказал Юрик. — А хули толку? Когда от них одни дочери. И у дочерей тоже. Дочери.

— Какая разница, кто.

— Разница простая. Сыну бы я передал всё лучшее, что имел. По закону наследственности. А дочерям это разве передашь?

— Разливай, — сказал я, — и пойдём. Пора уже.

Юрик разлил.

— Карамельку будешь?

Юрик взял карамельку, развернул и бросил тутошней кошке. Кошка карамельку понюхала, присела над ней и стала грызть.

— Пропала жизнь, — сказал Юрик и выпил. — Единственная, можно сказать, жизнь — и та пропала.

— У всех пропала, — сказал я, делая себе бутерброд с винегретом, а Юрик сказал:

— Это радует, — и погладил на прощанье кошку. Кошка даже не шевельнулась.

К остановке трамвая шли сосредоточенно. Шаркая и поддерживая друг друга на виражах.

Пожилые старухи улыбались Юрику пожилыми улыбками.

Юрик взаимностью им не отвечал.

Суши с двух до шести

Эту глянцевую рекламку муж вынул из почтового ящика в субботу. Вместе с ворохом других рекламных листков, газет и проспектов. И она выскользнула ему под ноги. Жена подняла бумажку и пробежала по ней глазами.

— Что пишут? — сказал муж.

— Суши-бар заманивает, — сказала жена. — Платишь десятку и ешь без ограничений. Правда, только с двух до шести в понедельник.

— Напитки входят?

— Размечтался.

— Может, пойдём, попробуем наконец суши? — сказал муж. — Всё равно делать нечего.

— А если это дрянь? Китайцы в кулинарии способны на любую гадость.

— Суши — это не китайская еда.

— А какая?

Муж взял рекламку, изучил. Для верности.

— Написано же — японская.

— Да какая разница. Всё одно экзотика.

И всё-таки они решили сходить. Несмотря на то, что любили простую, понятную пищу, а экзотику терпеть не могли.

Пошли пешком. Чтобы прогуляться и чтобы выпить. Ну, и чтобы бензин без особой нужды не жечь.

Ближе к центру обнаружилась куча полицейских машин. Одни перекрывали собой перекрёстки, другие не торопясь курсировали по улицам. Пешие полицейские патрули тоже встречались. А в небе над городом тарахтел вертолёт.

— Что это тут сегодня? — сказал муж.

— Может, футбол? — сказала жена.

К бару они пришли без десяти два. Несколько человек уже сидели за столиками. На которых не было даже тарелок. На стойке бара тоже ничего не было. Хотя тарелки как раз были. Две высоченные стопки чистых белых тарелок. Метрдотель стоял неподвижно у стены. Над ним висел меч. Видимо, самурайский.

— И это, по-твоему, японец? — сказала жена.

— Японец.

Они сели за свободный столик в углу.

— Что я, японцев не видела? Китаец это.

Муж поднялся, подошёл к метрдотелю и заговорил с ним. Прижимая руки к груди. Метрдотель слушал и смотрел свысока. Вернее, снисходительно. Потом что-то коротко ответил.

— Он вьетнамец, — сказал муж, вернувшись.

— Я ж говорила, — сказала жена.

— Ты говорила — китаец.

— Что ты придираешься к мелочам?

Наконец, из-за кулис, весь в белом, появился ещё один вьетнамец. Хотя этот вполне мог оказаться и японцем. Он стал выносить подносы. Один за другим. Один за другим. Когда подносов на стойке скопилось штук десять, вьетнамец-метрдотель пригласил посетителей угощаться.

У стойки быстро выстроилась небольшая очередь. Как в столовой самообслуживания.

Они заплатили двадцатку и с каждого подноса взяли по суши. Добавили каких-то загадочных соусов и приправ.

— Так они из риса, — возмутилась жена.

— Ну да.

— У меня ж и так запоры. Мне только риса не хватает.

— Чего ты орёшь? Со своим дурацким акцентом. И что, трудно сказать не запоры, а проблемы с желудком?

— У меня нет проблем с желудком. У меня запоры.

Жена надулась и замолчала. Потом сказала:

— Вилки принеси.

Муж встал, взял из вазона на стойке две вилки. И два ножа тоже взял.

— А ножи зачем? — сказала жена.

— Смотри, тут красная рыба, — сказал муж. — А тут креветки, и вроде даже икра. И ещё какие-то дары моря.

— А завёрнуто всё в рыбью шкуру.

— Не думаю.

Они начали есть.

— По-моему, нормально, — сказал муж.

— А по-моему, дерьмо, — сказала жена.

— Скажи ещё «выброшенные деньги», — сказал муж.

— Выброшенные деньги, — сказала жена.

Ругаться сегодня не хотелось. Не было настроения. Поэтому муж промолчал.

— Ты выпивку не забыл? — сказала жена.

— Нет, — сказал муж. — В сумке.

— Давай, — сказала жена.

— Во что? — сказал муж.

Жена не ответила. Муж видел, что она не только не отвечает, но и злится.

— Сейчас, — сказал муж и вышел из-за стола. Купил у стойки маленькую бутылочку пива и получил к ней высокий стакан.

— Ещё один, — сказал он. — Если можно.

Бармен удивился, но стакан дал.

— Вот, — сказал муж, — смекалка. От тебя заразился.

— Radeberger, — прочла жена золотую надпись на стакане, — Rade-berger.

Пиво пить не стали. Спрятали в сумку. А в стаканы муж налил дешёвого вискаря.

— Даже по цвету подходит, — сказала жена.

— Только пены нет, — сказал муж. А жена сказала:

— Хорошо, что у тебя за спиной колонна. Можно наливать незаметно.

Время медленно шло. Они ели и пили. И опять ели. Суши жене не нравились. Но надо же было что-то есть. Дверной колокольчик звякал всё чаще. Посетителей всё прибавлялось. Многие имели на груди наклейки с надписью «Gegen Gewalt"*. Суши выносили, и выносили. Наверно, на кухне их готовила в бешеном темпе целая рота вьетнамцев. Или японцев.

Уже не осталось свободных столиков. Уже одна парочка примостилась у стойки, с краю, рядом с подносами.

— Неужели всем этим людям в понедельник нечего делать? — сказала жена. — Только жрать.

— Не злобствуй, — сказал муж. — Лучше выпей.

— Но должны же быть у них какие-нибудь дела, работа…

— Пятый час. Я заканчивал работу в три.

— Ну, я не знаю, тогда дети, домашние заботы. Родители, в конце концов, телевизор. Не все ведь живут, как мы.

— Не все, — сказал муж и поднял свой стакан, чтобы чокнуться.

— Только не нужно меня спаивать, — сказала жена.

— Это ты говоришь мне? — сказал муж. — Ты? Мне?

Жена не ответила.

Часов около пяти в бар вошли два фашиста. И внесли с собой запах гари.

— Я вспомнил, — сказал муж. — Теперь ясно, почему столько полиции.

— И?

— Сегодня же пятое. Наци маршируют по городу. С факелами.

— А наци тоже едят суши? — сказала жена.

— Наци всё едят, — сказал муж. — На то они и наци.

Люди в баре поглядывали на вошедших. Как бы вскользь. Как бы исподтишка. Первый, крупный, фашист держал в руках какие-то деньги, второй, помельче, рылся в своём бумажнике. Наконец, они положили перед барменом купюры и несколько монет. Бармен тщательно пересчитал деньги — и улыбнулся фашистам.

— Поулыбайся мне, — громко сказал крупный фашист. — Поулыбайся.

Они навалили в тарелки суши. С горой. И понесли к удачно освободившемуся столику. И молча стали есть из тарелок. Сходили ещё раз к стойке и ещё раз вернулись с полными тарелками.

— Куда в них столько влезает? — сказала жена.

— На шару же, — сказал муж.

Очистив тарелки, фашисты достали бутылку шнапса. Мелкий демонстративно глотнул из горлышка. И передал бутылку крупному.

— У нас не курят, — вежливо сказал им метрдотель. Намекая на что-то ещё.

— А мы не курим, — сказали фашисты. — Мы пьём.

Мужу тоже захотелось выпить в открытую. Заказать, например, двойной «Мартель» и выпить. Но было жалко денег.

— Жалко, что я не вьетнамец, — сказал он. — Пошёл бы работать в суши-бар.

— Кем?

— Да тем же метрдотелем.

— Ты бы хоть куда-нибудь пошёл работать. А то диван уже до пружин пролежал.

— Я не виноват, что меня сократили.

— А кто виноват?

— Достала, — сказал муж. — Давай хоть сегодня посидим мирно, поедим этих чёртовых сушей, выпьем, переспим как люди. Ну пусть нам будет сегодня хорошо.

Они выпили и съели по рулетику. Вообще-то, поначалу муж никак не мог привыкнуть, что выпивку закусывают едой. Но за год совместной жизни жена его приучила. И ему это даже понравилось.

— А чего это фашисты сегодня выползли? — сказала жена.

— Пятое марта.

— Пятого марта Сталин помер. Если я, конечно, правильно помню.

— Пятого марта, в конце войны, разбомбили наш город.

— Кто?

— Кажется, американцы. Или англичане.

— Вот суки. А при чём тут фашисты?

— Они протестуют.

— Против англичан?

— Вообще протестуют. В основном, против иностранцев.

— Значит, и против меня?

Муж пожал плечами.

— Они на меня смотрят.

— Ты красивая девка, вот и смотрят.

— Они плохо смотрят. По-скотски.

Муж вывернул шею, чтобы выглянуть из-за колонны. Фашисты пялились на его жену и ухмылялись.

— Скажи им. Ты мужчина или кто?

Муж пригнулся, налил себе немного, опрокинул внутрь. И пошёл к фашистам.

— Ребята, — сказал он. — Пожалуйста. Оставьте мою жену в покое.

— Ты уверен, что она тебе жена? — заржал тот, что помельче. — Её случайно не Наташей зовут?

— Я сказал, оставьте!

Мелкий фашист вскочил, но ткнулся носом в нависший подбородок мужа. Из левой ноздри у него закапало. Фашист поймал красную каплю ладонью, сказал «кровь» и тихо опустился на стул. Похоже, он не переносил вида человеческой крови и намеревался упасть в обморок.

Вместо того чтоб вступиться за друга и соратника, его товарищ глотнул шнапса.

Метрдотель сказал что-то в телефон. И через минуту в баре появилась полиция.

— Наци не виноваты, — сказал метрдотель, — драку затеял молодой человек.

— Они приставали к моей жене, — сказал молодой человек.

— Это неправда, — сказал метрдотель.

— Вы просто не видели, — сказал молодой человек.

— Я всё видел, — сказал метрдотель. — Всё без исключения.

Полицейский взял нарушителя под руку.

— Пройдёмте, — сказал он, — пожалуйста. И вы тоже.

Фашисты встали и пошли к выходу.

Полицейский склонился к жене задержанного.

— А вы с нами пойти не хотите? — сказал полицейский.

— Нет, — сказала она. — С вами — не хочу, — потом вгляделась в этого красавца попристальнее и сказала:

— А впрочем…

_______________

* Против насилия

Ожидание войны

Начала войны ждали с минуты на минуту. Года три уже как ждали. И всё с минуты на минуту. Сознательные граждане надели лучшие свои костюмы и галстухи, надели и в предвкушении не снимали. А сознательные гражданки вымыли окна, и стёкла в них засверкали на ласковом предвоенном солнце. В квартирах произвели генеральную уборку. Как перед Рождеством или Первым мая. Пропылесосили зимние вещи и личное стрелковое оружие, вымыли до блеска боеприпасы к нему — все, вплоть до противотанковых мин и гранат. Съездили в супермаркеты и купили впрок самых лучших, самых калорийных продуктов — вдруг война затянется до следующих выходных или ещё дольше, и начнутся перебои с французским сыром, итальянской пиццей, тюрингскими сосисками или испанской клубникой. А также и с пивом «Радебергер» и «Будвайзер». Да, и с дынями. Испанскими же, как и клубника, дынями. Ну, нанесут, допустим, враги удар по бахчам, аэродромам и автобанам — вот тебе и перебои. В общем, граждане сделали всё возможное для того, чтобы война протекала сыто и комфортно. Всесторонне подготовившись. Многие даже приняли ванну, плюнув на экономию воды и тепла. Теперь оставалось только дождаться.

— Хуже всего ждать и догонять, — сказал гражданин Корбах верной своей жене, гражданке Корбах.

— Да, — поддакнула ему верная жена и гражданка, — и они посмотрели вертикально вверх, в глубину голубизны неба.

В небе летал туда-сюда самолёт военно-воздушных сил. И граждане задирали головы и с надеждой на ковровую бомбардировку вглядывались. Звук мотора приближался и достигал их слуха. Самолёт вхолостую пролетал мимо, и граждане головы опускали. Потом поднимали их опять. Как заведённые. Как по команде сверху.

— Может, это наш самолёт? — спросила гражданка Корбах у гражданина Корбаха.

— Судя по характерному грозному гулу и вою, а также по узнаваемым пятиконечным крестам на фюзеляже — может, и наш, — ответил гражданин Корбах гражданке Корбах. — Но вообще-то чёрт его знает. Может вполне оказаться перекрашенным разведчиком врагов.

— Что значит фюзеляж, и почему мы не сбиваем этого разведчика нашей победоносной системой ПВО с цифровым программным управлением? — не поняла гражданка Корбах.

— Фюзеляж — это… — гражданин Корбах окинул корпус гражданки Корбах скользящим взглядом и сказал, сомневаясь в душе: — По стратегическим мотивам не сбиваем. В войне же главное — это стратегия, а не какой-то там единичный самолёт тактического назначения.

— Но он же летает, — сказала гражданка Корбах. — Летает.

— Ну и хрен с ним, — ответил гражданин Корбах, — на то он и самолёт, чтоб летать, а не плавать или нести чепуху.

— Тогда, может, пойдём обедать? — намекнула гражданка Корбах. — Раз всё равно войны нет.

— Подождём ещё, — сказал гражданин Корбах и посмотрел на часы. — Минут десять-пятнадцать. Видишь, все ждут.

Все действительно ждали. То есть мужественно продолжали ждать, хотя в животах давно урчало. Ждали, если не победы над врагом, то хотя бы начала боевых действий. Или на самый худой конец официального объявления войны, неизбежно ведущей от всеобщей мобилизации к безоговорочной капитуляции врага. К победе, одним словом, ведущей. Как минимум, к победе одной из сторон.

А обед неумолимо близился, урчанье было уже слышно не только внутри животов, но и снаружи. А война всё не наступала. Потому что её не объявляли. И толпы на площадях от этого нервничали.

— Вы заметили? — сказал гражданин с тиком согражданам. — Численность нервных людей в стране увеличивается с каждым днём.

— Заметили, — сказали сограждане и стали озираться по сторонам. И пристально вглядываться во всех и вся, а особенно в двери кафе и забегаловок — не закрыты ли они случайно по случаю приближения войны и её последствий.

— Война должна быть долгожданной, — сказал гражданин Корбах, один из самых мыслящих и вместе с тем умных сограждан, — а иначе никакого от неё удовольствия.

— Кстати, а с кем ожидается война? — спросил подозрительный с виду тип, наверно, шпион.

А другой, не менее подозрительный тип, ему ответил:

— А почему вы интересуетесь? Из простительного любопытства или почему-то ещё?

— Может, с русскими? — проигнорировал вопрос первый подозрительный тип.

— Нет, с русскими война уже была, — ответил ему человек, похожий на школьного учителя географии. — Скорее уж с арабами или с немцами. Да и какая в сущности разница? Война, она и в Африке война.

— И что, в ней может кто-нибудь погибнуть? — этот вопрос задала предполагаемому учителю дама в шляпке без вуали. Потому что такой поистине дурацкий вопрос могла задать только дама и только без вуали в шляпке.

— Кто-нибудь, наверное, может. Но мы надеемся на лучшее.

— А лучшее — это что?

— Лучшее — это война, — сказал гражданин Корбах. — Что может быть лучше войны?

— Лучше войны? Нет-нет, ничего.

— Война — это дисциплина, мужество, братство!

— Это в конце концов! Победы! Ликование! Трофеи!

— А русские, они какие? — сказал мальчик в праздничной бронежилетке.

— Русские-то? Да кто ж их знает. Они сегодня такие, завтра сякие, потом никакие. Но всё равно страшные, — объяснили ему родители.

— А я вот не боюсь русских, — сказал мальчик, — не боюсь.

— Глупый ты ещё, — сказали родители, — потому и не боишься.

— Я не глупый, я храбрый, — сказал мальчик.

— А храбрые, они обычно и глупые, — сказали родители. — Потому что умные — не храбрые, а бережливые. Умные умеют жить, а храбрые — только умирать умеют ради сомнительной победы над врагом. Что гораздо проще и не требует никакого специального образования.

— Да, как надо умирать за родину, знают все. Никто не знает, как надо за родину жить, — сказал учитель.

— Так кто враг, уже известно? — занервничала дама в шляпке. — Неужели эти идиоты ещё и врага не нашли? Это вообще уже ни в одни ворота не лезет. Мы же все с голоду помрём без обеда. И никакой войны не понадобится.

— С голода помирать неприятно. И о душе подумать некогда, — сказал толстяк, ожидавший начала войны в непосредственной близости от дамы. — Поскольку жрать всё время хочется так, что ни о чём другом думать уже не можешь.

— Вам довелось испытать голод на себе?

— А на ком же. Ещё как довелось. Когда от лишнего веса лечился. В институте красоты тела. Спасибо покойной маме, она мне тайно под юбкой колбасу носила. Хотя мама же меня туда и упрятала. В моих собственных интересах и в заботе о моём здоровье.

— «Помирать неприятно» — это хорошо сказано, — вмешался в разговор посторонний военный в штатском. — И от голода так же неприятно, как от войны.

— Зато на войне человек живёт полной, так сказать, грудью, — сказала дама.

— На войне человек не живёт, на войне человек воюет. А живёт он до войны. Он даже после войны не живёт. Потому что забывает, как это делается.

— Значит, мы сейчас живём?

— А что же вы сейчас? Конечно, живёте. Дышите вон, говорите ерунду, самолётом любуетесь снизу, ждёте. Чем не жизнь!

— Нет, по-настоящему человек начинает жить, только когда его жизнь оказывается под угрозой. До этого он живёт обычно, как последний болван.

— Если человек болван, он в любом случае живёт как болван. Под угрозой тем более.

— На кого это вы намекаете? — вступил в этот беспредметный разговор гражданин Корбах.

— На человека намекаю, — ответил ему военный в штатском. Считая, что ответил достойно.

Но Корбах считал по-своему:

— Человек ничто, — считал он. — Народ — всё.

— Войны давно не было — все или почти все воевавшие вымерли, и случись новая война, народ обязательно окажется к ней не способным. Поскольку в народе преобладают люди мирного времени. А их к войне нужно готовить и приучать.

— Вы хотите сказать, что мы не способны к войне?! — не поверила своим ушам дама в шляпке.

— Хочу, — сказал военный в штатском.

— Да он шпион, — сказал учитель.

— И провокатор, — сказал гражданин Корбах.

— Бей его, — сказал мальчик, который не боится русских, и толпа рванулась к военному, чтобы его разорвать на части.

Но военный достал из кармана гранату, выдернул чеку и сказал:

— Ложись!

И ещё сказал:

— Сволочи.

Толпа, не раздумывая, легла на брусчатку, прижалась к ней тысячами животов и прикрыла затылки руками. И замерла. Только военный остался презрительно возвышаться над лежащими.

— Я ж говорил, что к войне народ не готов, — сказал он. И: — Ладно, — сказал, — вставайте. Муляж это. Игрушка. Учебное, мать бы его, пособие.

Но ему не поверили. И не встали. Военный повертел головой и бросил гранату в ближайшую урну. Лежащая толпа в ужасе взвыла. А военный, переступая через тела, пошёл в кафе. В котором тоже все уже лежали.

— Официант, — крикнул военный.

Официант подполз к столику и протянул снизу карту вин и меню. Военный сделал заказ, и официант уполз.

И тут самолёт сбросил первые осенние бомбы.

— Чёрт, как не вовремя, — сказал военный. — Принимать пищу под бомбами — только продукты переводить.

За первым привычным самолётом появился второй, третий и так далее. И из них тоже посыпались бомбы.

— Как из рога изобилия, — сказал гражданин Корбах и трагически погиб.

— Сыно-ок! — завопил какой-то мужчина. — Сыно-ок…

— Говорила тебе — пойдём обедать, — проворчала лёжа на боку гражданка Корбах, — «нет, подождём, подождём»…

Официант подполз к военному с бутылкой «Бордо» и тарелкой мяса. Военный принял всё это и поставил, пригнувшись, на соседний стул.

— Не могли бы вы расплатиться? — сказал где-то в ногах официант.

— После того, как поем.

— После может быть поздно.

— Расплатиться никогда не поздно. Было бы с кем расплачиваться.

Официант уполз, без денег и без надежды на них. Работы у него потихоньку прибавлялось. Народ начал короткими перебежками расползаться с площадей по близлежащим кафе. Нетронутые осколками граждане расползались быстрее, раненые — медленнее. Но всё равно расползались. Война — это, конечно, прекрасно, а обеда собой не заменяет.

Люди лёжа устраивались у столов, делали заказы. Повара героически варили и жарили. Официанты не менее героически и к тому же по-пластунски обслуживали посетителей. Посетители живо шутили на темы войны и мира и ели, держась к полу поближе. На всякий случай. И никто не спешил расплатиться, что очень огорчало официантов. В общем, жизнь, прерванная на обед, продолжалась. Несмотря на бомбы, несмотря на раненых и убитых, несмотря на войну. Которую слава тебе господи дождались. Хотя многие уже не рассчитывали.