В начале обзора — информация о собственно литературе. О новой повести Александра Хургина «Возвращение желаний», появившейся на сайте «Сетевой словесности». Повесть эту я обнаружил, прочитав в новостях электронных библиотек на РЖ следующее: «Национальный союз писателей Украины присудил литературную премию им. Вл. Короленко за лучшую прозу Александру Хургину (книга „Возвращение желаний“)».
Хургин написал текст рискованный, в том смысле, что — «обыкновенно» об «обыкновенном». О смерти. О старике, погружающемся — физически — в предсмертную немочь, а душевно — куда-то, куда нам пока нет доступа (здесь обычно отмахиваются фразой «впадает в детство», не слишком задумываясь, что это за детство). Мы и не привыкли очень задумываться; большинство из нас бессознательно идет за философом, когда-то предложившим такой ход: пока я осознаю себя, я жив, а когда умру — я вообще не смогу это осознать, и значит, смерти для меня (моей смерти) не существует в принципе, а следовательно, и напрягаться необязательно. Жалко только близких, которым придется возиться с твоим мертвым телом, венками, гробом
Честно говоря, приступал я к чтению повести с некоторым страхом — слишком много «веселых похорон» мы уже прочитали, чтоб не задаться вопросом о праве на тему. Подозрительно незатейливым и литературным поначалу кажется повествование Хургина, и, читая, поначалу гадаешь, что тебя ожидает: еще одна психологическая бытовая повестушечка на острую тему, или. Похоже, что или. Похоже, что автор уже знает, о чем говорит, знает, разумеется, пока с нашей стороны, живых, переживших смерть рядом и почувствовавших что-то за давящим душу мраком. Хургин пишет спокойно, но это спокойствие человека, пережившего — не преодолевшего усилием, а именно, пережившего, принявшего в себя — тот жизненный опыт, который приходит после недель и месяцев, прожитых рядом и вместе с умирающим. (В данном случае я не пытаюсь читать в сердцах, я просто пытаюсь определить качество и уровень текста.)
Предсмертный мир старика в повести, ограниченный несколькими эпизодами его прошлой жизни, женой, сыном и внуком, кажется необыкновенно емким и многомерным. Смерть выстраивает свою иерархию ценностей «обыкновенной жизни», и ее базовые понятия — любовь, супружество, отцовство, верность, душевная близость, всегда сочетающаяся с взаимным отчуждением двух людей, и многое другое — обретают здесь непривычное содержание.
«Обыкновенная» смерть в контексте будничной обыкновенной жизни без какого-либо усилия автора, а благодаря чуть сдвинутому в стороны смерти взгляду, приобретает незнакомое и странное для нас бытийное звучание. И — в очередной раз сделанное художником открытие: для прикосновения к бытийному не надо напрягаться, становиться на цыпочки и тащить себя за волосы вверх — оно рядом, оно в нас. Вот в этой «обыкновенности». Сама смерть у Хургина входит в понятие жизни.
Как необходимая, органичная часть ее. Старик погружается в смерть, как в последнее откровение жизни. Причем, и это очень важно здесь, писатель обходится без религиозной риторики, его образ смерти как части жизни принадлежит художнику, а не верующему. (Единственная аналогия в искусстве, которая мне приходит сейчас, это две смерти в «Земле» Довженко — величественная смерть деда в первых кадрах фильма, где смерть — это некое сакральное действо жизни, и смерть героя фильма, которая есть убийство самой жизни, смерть не продолжающая вечный порядок жизни, а отвергающая его.)
Но здесь ничего нового, скажут мне, мысль не новая. Да, конечно.
Можно еще вспомнить фразу, с тупой многозначительностью воспроизводимую в подобных ситуациях: «Ничто не ново под луной». Но в данном случае точнее и продуктивнее вспомнить другое словосочетание, про «знобящую новость миров в изголовье», на которой держится литература.
Я отдаю себе отчет в том, что повесть Хургина после такого представления захотят прочитать немногие. Может быть, это и хорошо — пусть читают те, для кого написано. Я очень благодарен украинским коллегам из жюри за их выбор.