Рецензии на книгу «Ночной ковбой»
Афиша
Александр Хургин живет в городе Днепропетровске сопредельного государства Украина и пишет русскую прозу. Про то, как живут в этом самом городе и вообще в сопредельном государстве. Например, о том, как рядом с фешенебельным рестораном стоит на посту девятнадцатилетний милиционер по фамилии Ильченко. Ресторан называется «Ночной ковбой». И рассказ, давший имя сборнику (М., «Вагриус»), называется «Ночной ковбой». И выходит, что Ильченко тоже в некотором роде «ночной ковбой», хотя строго-настрого ему наказано: стоять тихо, ни во что ни в коем разе не вмешиваться, пистолет из кобуры не вынимать. «Да и не смог бы он, наверно. Они же, какие ни есть, богатые, а все равно люди. Живые и здоровые существа. Он только мог рисовать в уме оптимистические картины — что вот он подходит к тому, допустим, толстяку, вынимает своего „макарова“ и выпускает ему в брюхо пол-обоймы минимум. А девку его победно уводит с собой. Куда уводит, Ильченко не думал. Уводить ее было, если подумать, некуда. И в его воображаемой картине присутствовало только „уводит“. И все, без уточнений и адресов. Зачем ее уводить, Ильченко тоже представлял себе слабо и неопределенно. Не знал он, что делать с такими красивыми девками. Он и вообще не знал, что надо с ними делать. Хоть с красивыми, хоть с уродками. Не было у него подобного опыта, чтобы он мог знать. Ну, как-то не вышло. Не успел он в свои первые девятнадцать лет приобрести этот жизненно важный опыт общения полов. Здесь у него все было впереди. Если, конечно, было. Поскольку служит он в ресторане „Ночной ковбой“ и никто на него не смотрит, ни одним взглядом не удостаивая. Так можно и всю жизнь прослужить. Никем не замеченным». Кроме Хургина. И нас с вами. Вагриусовский сборник составили двенадцать рассказов и четыре повести. В том числе незабываемая «Страна Австралия», напечатанная «Знаменем» в 1993 году. Уже тогда стало ясно: Александр Хургин настоящий писатель.
Андрей Немзер
«Время новостей»
18.01.02
Книги за неделю
…К повестям и рассказам днепропетровского писателя Александра Хургина вполне подходит ильфовское определение «хорошо темперированная проза». С ровной интонацией он рассказывает истории из самой обычной жизни. Некоторые сюжеты социальны, как телерепортаж: герой рассказа «Не спас» вступает в бесконечный и заранее обреченный на провал спор с разорителями кладбища. Другие — в меру сюрреалистичны: например, ненавязчиво намекает на роль искусства в современном обществе рассказ «Виолончель Погорелого». Эту самую никчемную виолончель с потерянным смычком случайно находит у себя в квартире странный персонаж по фамилии Погорелый. Еще к нему приходят пожить кошка, собака и соседка Елена — вместе со всеми приблудшими, и виолончелью в том числе, герой ежевечерне выходит погулять. Погорелый воображает, что приобщился к всевозможным культурным, моральным и семейным ценностям, но идиллию разрушает вопрос «чужого неизвестного мальчика»: «Дядя, ты что, из цирка?»
Сам явно опасаясь такого вопроса, Александр Хургин старается не выходить за рамки добротной прозы. В новую книгу включена его «визитная» повесть «Страна Австралия» (1991−1992). Тогда в качестве награды за все мучения (у героини погиб на заводе муж, другая стала инвалидом, третья не нашла любовь, четвертому выбили золотые зубы, пятый работает уборщиком в туалете) писатель взял и отправил персонажей повести в Австралию. Самолет, на котором они все собрались, направлялся в Карелию, но заблудился.
С тех пор писатель хорошо освоил несложный маршрут избавления от сплошь незадачливых героев. Персонажей повести «В песках у Яши», в жаркой пустыне ищущих исчезнувшего мужа героини, — соответственно, «к Яше в пески». Потерявшегося между двумя любовницами героя рассказа «Равнобедренный треугольник» — в воспетый Окуджавой «синий троллейбус», из которого никто не хочет вылезать: «А когда троллейбус приехал на конечную остановку, остановился и открыл все двери, из них никто не вышел». Более замысловато распорядился автор судьбой «Ночного ковбоя» из рассказа, давшего имя всей книге. Герой уже в 19 лет попал в «маленькие люди». Его отчислили из института, но устроили на непыльную работу охранника. По вечерам он, снабженный «макаровым» с полной обоймой, стоит у входа в местное заведение под названием «Ночной ковбой». Иногда «человек из ресторана» тешит себя сравнениями с «припудренными и прилизанными господами»: «Он, пожалуй, согласился бы не принадлежать к хорошим людям, а к плохим принадлежать». Наконец, у персонажа все-таки появляется возможность поспорить с автором: либо так и будет стоять незамеченным, либо всех, как ковбой, перестреляет — этот вопрос в финале рассказа так и остается открытым.
Лиза Новикова
«Коммерсантъ»,
06.02.2002
И сложит оружие непобедимая зима
Милый Саша, я не писала с неделю и вот собралась, дочитавши сборник и, кажется, перепоняв заново какие-то вещи, понятые, казалось, мной, еще когда я читала Ваши тексты по первому разу — в присланных Вами тонких украинских книжечках, или в «Словесности» с экрана, или в файлах, прицепленных к Вашим письмам. Я дружу с этим сборником, Саша, мне приятен его шрифт и тонкая бумага, и блестящая картинка с карусельными лошадками на матовой серой обложке, и сам тот факт, что вот — есть Ваша книга, изданная в России, реальная такая книга, ослик на корешке, ваше отчество на четвертой с конца странице. Радостно это мне.
Вот что я думала, Саша, пока перечитывала Ваши тексты, впервые собранные под одной обложкой, впервые позволяющие мне посмотреть целиком на девяностые Вашими глазами. Я думала: жизнь чудовищна, милый Саша, и нет у нас, человеков, способа все это вынести и перетерпеть, кроме как день за днем перетерпевая и на себе вынося из серого огня кромешного бытийного ада крошечные наши любови и крошечные надежды, и крошечные мечты, — и до самыя, я думаю, до смерти так и предстоит нам, Саша, плести из этих лоскутков по-восточному пестрый и по-украински хлипкий коврик осмысленного существования, и спать на нем клубочком, как наши кошки, от вечера до утра, и утром просыпаться, шарить окрест, едва открыв глаза, нащупывать новый ошметок терпения, доверия, привязанности, тепла, нужности нашей кому-нибудь, наконец, — и плести, плести, плести, плести дальше.
Милый Саша, рассказывала ли я Вам завиральную теорию про «добрую литературу»? Если нет — я в двух словах: понимаете, есть очень мало авторов, у которых отсутствует понятие «отрицательный персонаж». То есть понятие у них, может, такое и есть где-то в голове, но вот в текстах у них нет отрицательных персонажей, никого противного, никого, кто вызывал бы отвращение или желание, вашим языком говоря, что-нибудь с ним проделать непоправимое тупым тяжелым предметом. Ну, например, Геласимов, у которого «Фокс Малдер похож на свинью» (не знаю, добрался ли этот сборник до Украины, но если нет — кажется, есть в сети или я могу Вам передать) — он такой автор. А другие примеры мне сейчас в голову не идут. Кроме, собственно, Вашего «Ночного ковбоя».
Понимаете, Саша, мне очень мило, что у Вас нет ни одного персонажа, которого я не могу, как говорится, «по-человечески понять». Я их всех могу по-человечески понять, потому что они по-человечески живут, бытуют, зимуют, как зверюшки, плетут свой коврик, спят на нем клубочком по ночам. И Пятаков, который чуть Пашку тяжелым тупым предметом не убил, и последний разблядун, он же жизнелюб, Жора, и Вовик, требовавший от жены своей, Даши, физической близости, хоть она и была инвалид второй группы и все у нее внутри было повырезано, и Самаев, калекой сделавший на всю жизнь жену свою Ольгу Степановну, — они человеческие все люди, Саша, и совсем не хочется мне от них шарахаться или что-то такое, а хочется пожать плечами и сказать: «Ох», и еще сказать: «Ну и дела». Потому что, милый Саша, Жора Ваш любил всех своих женщин, а Вовик забрал Дашу, инвалида второй группы, из больницы домой и холил ее и выхаживал, а Самаев попросил близнеца своего Толяна переспать с женой, Ольгой Степановной, потому что любил ее и жалел. И надо бы им всем, Саша, а не только героям «Страны Австралии», сесть в один большой самолет, как сделали герои «Страны Австралии», и заблудиться на своем воздушном пути, и попасть в неведомую страну, — может, и в страну Австралию, чем черт не шутит, и жить там на летном поле большой коммуной, поддерживая друг друга и любя, и, может, завести себе какую-нибудь общую кошку или даже нескольких. И собак. И собаки их становились бы на задние лапы, а кошки бы через них прыгали, как в самой любимой мною и самой светлой из всего Вашего «Виолончели Погорелого», — хоть и не цирковые они были бы совсем, эти кошки. И виолончель бы там тоже откуда-нибудь взялась.
Вы только не иронизируйте, Саша, но я их, Ваших героев, вижу, как новое, прости господи, поколение «маленьких людей» в русской литературе. Всех — и хороших, и плохих. Понимаете, Саша, это Вам уже не акакии акакиевичи и не герои Зощенко. Ваши — они умеют за себя еще при жизни постоять, — как Лена Ярченко, усевшаяся с двумя детьми под бюстом Ленина посреди завода и требовавшая себе квартиру, или как Михайлов, спрятавшийся от жены и алиментов так, что не найдешь, или как Игорь Семенович, боровшийся за могильную плиту своих родителей, покуда только существовала эта раздробленная впоследствии вандалами плита. И, нет, никаких «зачем вы меня мучаете?» я от них услышать не жду, не представляю себе. Хоть и мучают их так, что хоть вой, — и громадная ледяная жизнь, и одиночество, и бешеная политическая круговерть, и телесная слабость, и страх, и бессмысленный нелюбимый труд. Но за шинелью своей, я думаю, они придут еще при жизни, как я уже говорила. Хотя, может, и с тяжелым тупым предметом в руке. Это да, это не исключено.
И еще мне приятно, Саша, что нигде не впадаю я от Ваших текстов в беспредельную и безвыходную тоску, в которую, кажется, должна была бы впадать при чтении, например, рассказов «В ожидании Зины» или «Ночной ковбой». Я понимаю, да, что чудовищны эти миры, в которых весь дом ждет денег от почтальонши, а почтальонша ходит с газовым баллончиком, чтобы ее не растерзали, если она денег не принесет, а Алябьева не берет уже газовый баллончик, потому что он постоянно пьет «левую» водку по две гривны за бутылку, а друг его Сашка-рыбак ест рыбу прямо из реки и кота своего ею кормит, и кот у него стал весь лысый и светится в темноте, а Сашка сам — ничего, как ни в чем не бывало. Я понимаю, да, что надо бы мне взвыть при одной мысли о таких мирах, но мне не воется, не хочется, потому что, черт, Алябьева же не берет газовый баллончик! И Сашка — как ни в чем не бывало! И значит, будем жить, Саша, будем жить! И любить других будем так, как «В песках у Яши», — чтобы просидеть неделю, задыхаясь, в неведомом номере неведомой гостиницы в неведомой азиатской стране, потому что ваша жена решила ехать на похороны двенадцать лет назад забытого ею мужа, и вы поехали с ней, и потом она сказала, не объясняя ничего: «О поездке забыли навсегда. Ладно?» — и вы сказали: «Ладно».
И тогда, Саша, наступила бы для нас нечеловеческая человеческая свобода, — как для беглого Михайлова или богатой Стеши, или как для старика Полухина, когда он возвратил себе последнее в мире желание, или как для трехцветной кошки, живущей на пляже близ столь памятного мне своими ярко-голубыми домами города Бердянска. И мы легли бы на теплую воду бердянского заливчика и поплыли, и вдруг поняли бы, что этот чертов автобус — Ивеко-КрАЗ — может уезжать в Днепропетровск когда угодно, — мы не поедем. Что мы не хотим назад, в дерьмо, в нелюбовь, в грызню. Что ночи сейчас теплые и можно спать на пляже — кошка же там спит. Что мы остаемся. И мы бы остались и плыли дальше, и плыли, и плыли, и, может, доплыли бы незаметно до какой-нибудь теплой страны. Скажем, до страны Австралии.