Все утро Лисович проспал. Потому что утро он не любил. А когда спишь, оно проходит само, без тебя и твоего участия, и его как бы вовсе не существует. Нет, конечно, оно существует. Но для других. А для тебя — нет. Лисович с удовольствием проспал бы и день, и вечер, потому что он дни и вечера любил не больше утра, но возможности у него такой не было. И он должен был вставать, идти и трудиться в поте лица. Или сидеть голодным. Чего Лисович совсем уж не любил. С самого раннего детства. В детстве голодным ему приходилось бывать часто. Почти всегда. И он запомнил это детской природной памятью и понял, что чем жить голодным, лучше не жить никак. А не встань он сегодня и не пойди, преодолевая себя, на работу, поесть ему было бы нечего, потому что все свои деньги он истратил вчера. На очень ценную и полезную вещь, но от этого не легче.
Правда, теперь у него есть новый болгарский пиджак. В крупную черную клетку. И купил его Лисович не где-нибудь, а в Пассаже. За копейки. Такие пиджаки продавали при советской власти. В конце месяца для плана. Лисович хорошо помнил этикетки с красной надписью «Рила». Он носил одежду этой дружественной швейной фабрики, когда обе его ноги были при нём, и он был сравнительно молодым и здоровым, и не передвигался тяжёлыми скачками, шагая вместо ноги обрезиненной деревяшкой. Хотя Лисович и сейчас не больной. И не очень старый. Только ноги у него нет. Тут ничего не скажешь. Чего нет, того — нет. И общий вид без ноги у Лисовича не ахти. Зато максимально соответствует профессии. А с другим видом работать Лисовичу было бы на его поприще невозможно. С другим видом производительность его труда обязательно упала бы и перестала отвечать его жизненным потребностям.
Лисович пересёк вокзальную площадь, заполненную бестолковыми, озабоченными людьми с сумками, сетками и тележками, и стал карабкаться по скользкой лестнице. Наверху, у входа в зал ожидания, Лисович постоял, чтобы остыть. Он даже снял с головы рыжую шляпу и помахал ею у лица, как веером.
— Жарко? — спросил у него знакомый сержант милиции.
— Есть немного, — ответил Лисович и объяснил: — Пиджак я надел новый, а тут, видишь, солнце палит.
Лисовичу было приятно говорить о своём пиджаке. Пусть и с сержантом. Которого он не любил за вредность и жадность характера. Зато даже этот недобрый сержант никогда бы не поверил, что в наше время новый пиджак можно купить в магазине за семьдесят рэ. Лисович и сам не поверил, когда ему рассказал про пиджак носильщик Сивый. Но всё-таки пошёл посмотреть своими глазами, проверить и удостовериться, что этого не может быть. Тем более пиджак, который он носил, и для его рода деятельности выглядел потрёпанным сверх меры, и менять его было так или иначе нужно.
И оказалось, что Сивый не обманул и ничего не перепутал. В уценённом отделе этих пиджаков висело видимо-невидимо, всех размеров от сорок шестого до пятидесятого, и на каждой этикетке цена была перечёркнута сначала числом «100», а потом и вовсе заменена на «70». Так что денег у Лисовича хватило.
И вот он в новом болгарском пиджаке пересёк прохладный, несмотря на скопление людей, зал ожидания, вышел на перрон и заковылял к своему законному рабочему месту напротив девятого вагона. Никакого вагона здесь ещё не было. Поезд на посадку не подали, и люди слонялись в ожидании, не зная, чем бы им занять себя в оставшиеся до отъезда минуты.
Именно это время было для Лисовича самым ценным. Он достал из кармана дудочку, бросил на пол шляпу и заиграл. Вначале к нему никто не подходил, люди слышали музыку, озирались, но делали вид, что их это не касается. Потом какой-то малыш потянул маму за палец и сказал: «Смотри, дудочка». И вокруг Лисовича стали собираться слушатели. Теперь уже он делал вид, что они ему безразличны. Он играл. Весь свой репертуар подряд. А репертуар у Лисовича обширный. Богатый, можно сказать, репертуар. От Кобзона до Моцарта и Арама Ильича Хачатуряна. Особенно хорошо исполнял Лисович на своей дудочке «Танец с саблями» и «Турецкий марш». А мог и джазовое что-нибудь грянуть. С импровизацией на вольные темы. Но лучше всего пассажиры платили за Кобзона, Моцарта и Хачатуряна. Вот и сейчас, при первых же звуках «Танца» в шляпу посыпались разноцветные бумажки, и Лисович различил среди них полтинник. От чего запела не только его дудочка, но и его душа. Больше Лисович в шляпу не смотрел. И вообще он не смотрел никуда. Он играл с закрытыми глазами. Потом люди вокруг загалдели и засуетились.
Лисович открыл глаза. Мимо него все куда-то бежали. Он прислушался и понял, что случилось. Поезд, который должен был отправляться с первого пути, подавали на третий. Об этом говорил репродуктор. Конечно, пассажиры и провожающие подхватывали вещи и неслись с ними к подземному переходу.
«Надо уходить, — подумал Лисович, — а то снесут».
Он запихнул дудочку в карман, отставил деревяшку назад, чтобы нагнуться и поднять шляпу с деньгами, поднял её, и тут кто-то за его протез зацепился. И поехал носом по асфальту, тормозя сумками. Лисович тоже не устоял. На одной ноге держать равновесие сложно. Тем более согнувшись. И все бы ничего — мало ли ему приходилось падать и подниматься, — но стоял он у самого края платформы. Кроме того, на первый путь въехала электричка. Видимо, из-за нее поезд и отправлялся с другой платформы.
И всё опрокинулось. Лисович ощутил, как обожгло ему щеку шершавым бетоном, увидел, как мелькнула вверх грязная стена перрона, и ударился о что-то длинное и металлическое. И тут же его накрыло рёвом сирены и шумом ветра, и стуком тяжёлых колёс.
Люди наверху замерли. Они забыли, что торопятся, что их поезд отправляется, что у них много тяжёлых громоздких вещей. Наверное, то, что они почувствовали, увидев валящегося под электричку нищего, называется ужасом. И этот ужас висел над перроном, покачиваясь, как серый густой туман, до тех пор, пока электричка не остановилась.
Сразу несколько человек бросились к краю и посмотрели вниз, а один, не раздумывая, спрыгнул с платформы и закричал дурным голосом «я медицинский работник».
Но медицина Лисовичу не требовалась. Он сидел на рельсах, смотрел на искрошенную в щепки деревяшку, на разодранный пиджак и дико матерился, радуясь продолжению жизни.