Хорошо и прекрасно
Сколько стоит на земле третий подъезд дома номер сорок девять по улице Софьи Ковалевской, столько в нём живёт один какой-нибудь старик или старуха. В смысле, настоящие старик или старуха, древние. Сначала жил там девяностолетний Митя Иванов, на еврейке Ивановой женатый. Потом долго квартиру на втором этаже занимала пакостная старуха Матвеевна по кличке Шкидла. Занимала, пока не умерла в девяносто три года от простуды верхних дыхательных путей. Теперь её место под солнцем заняла Валька. Ей девяносто три исполнится этим летом. И судя по всему, Матвеевну Валька переживёт. А у некоторых есть мнение, что она вообще не умрёт никогда.
Валька живёт в доме с самого начала. С 1970-го года. Как дом этот железобетонный построили, как дали ей в нём квартиру от мехзавода ГШО, так она в нём и живёт. Двоих детей здесь без мужа в армию проводила, внука после несчастного случая похоронила, ну и так далее, и тому подобное. И всех жильцов дома за эти годы она помнит поимённо и пофамильно. В какой квартире жил, с кем жил, кем работал, как себя вёл на производстве и в быту. Такая у неё память сердца. Ну, и кто, когда, к кому приходил, когда уходил. Мужчина, женщина или кто другой. Всё это Валька тоже знает и помнит, как дважды два. Поскольку живёт на первом этаже, и кухонное окно у неё рядом с входом в подъезд расположено. И захочешь — мимо незамеченным не проскользнёшь. Делать же ей нечего. Она или у подъезда торчит, или поесть-попить себе на кухне готовит. В окно поглядывая. Благодаря Вальке в подъезде за все сорок восемь лет не было ни одной квартирной кражи. Потому что, когда Валька работала маляром, квартиры грабить было ещё как-то не принято, а когда это стало массовым явлением, она уже была на пенсии и на посту.
Кто в милицию попал, кто в институт поступил, у кого тяжёлая и продолжительная болезнь случилась. Всё Вальке известно. Как-то она всё это узнаёт из своих источников, гуляя целыми днями на скамейке перед домом. Она же, кстати, не пускает в подъезд мелких жуликов из канадской фирмы, свидетелей Иеговы и агитаторов во время всевозможных выборов. Не сообщает им код домофона, и всё. А если кто из подъезда случайно выходит, заслоняет входную дверь собой, чтобы агитаторы в неё не просочились. И говорит им просто и ясно: «Дайте, — говорит, — людям жить. Идите на хер и не возвращайтесь». И, что примечательно, они, агитаторы, идут и не возвращаются. Жулики и свидетели Иеговы тоже.
Выражаясь прежним языком Советского Союза, Валька выполняет обязанности старшей по подъезду. Причём на чисто общественных началах и по своей собственной инициативе. За детьми присматривает, пока родители на работе маются, больных проведывает, мол, не надо ли кефиру купить или пирамидону, первой приходит на помощь в случае чьей-нибудь смерти. А однажды спасла жизнь соседскому коту Чернышу. Увидела, что его чёрный хвост свешивается из-под куртки у Клешни — дворового их бомжа и наркомана. И подняла страшный крик: «Отпусти кота, скотина». Клешня хотел от неё убежать, но она за ним погналась. И зацепила своей клюкой за ногу. Клешня полетел носом в асфальт, и Черныш у него из-под куртки вырвался. И убежал. А так-то ходили слухи, что наркоманы котов ловят и продают Надьке, которая на Образцовом рынке горячими пирожками торгует. В том числе и с мясом.
Так что Валька, несмотря на свои годы, живёт напряжённой общественной жизнью. Для людей живёт. С самого утра дежуря у подъезда, на своём общественно-полезном посту. И люди ей за это от души благодарны. Хотя многих она, конечно, подзадолбала своей активной жизненной позицией. Но не это же главное. Главное, что у Вальки счастливая старость. Она и сама всегда говорит: «Всё, — говорит, — у меня прекрасно».
А чего? Чувствует Валька себя допустимо. Для своего преклонного возраста. И видит, и слышит, и на своих ногах. Только жёлчный пузырь ей удалили, а остальные органы все, как один, при ней. Если б ещё пенсию повысили на сколько-нибудь, совсем стало бы терпимо.
Помощи-то ждать Вальке не от кого. Ни материальной, ни какой иной. Сыновья умерли. Естественной смертью от старости. Валька говорит: «Мужчины у нас непродолжительно живут по статистике. А дети мои нормально пожили, грех жаловаться. Младший семьдесят два года, а старший семьдесят».
Невесток тоже у Вальки фактически нет. С одной сын развёлся при жизни ещё, бог знает как давно, а другую она не смогла простить или не захотела. За то, что допустила гибель внука. Любила Валька внука своего единственного, а она, мать, его в детстве недоглядела. Выходит, что пенсия повышенная никак Вальке не повредила бы. Но и без пенсии ей хорошо на свете жить. Хорошо и прекрасно. И гораздо лучше, чем многим другим людям.
Иждивение
И в свои восемьдесят лет, и позже Митя Иванов ел яичницу из десяти яиц. И любил, чтобы она в сале плавала. «Иначе это не яичница, а фикция», — говорил Митя. Жена его, Иванова Лиза, и сама бы такую яичницу ела, но она не могла. Нельзя ей было как по болезни, так и по национальному признаку. Поэтому она говорила Мите, что есть столько яиц и столько свиного сала вредно для его пожилого возраста. Хотя когда Митя не видел, она тоже могла кусочек отрезать и тайно его сжевать. Если сало было с прожилками. Митя об этом, конечно, знал. Поэтому слушал поучения Ивановой невнимательно. Тем более что ни сало, ни яйца они из своей скудной пенсии не покупали. Их привозила из села Митина дочь.
Вернее как дочь… Если строго судить, дочерью она ему не была и не являлась. Она была дочерью его первой жены. Ныне, слава богу, покойной. Митя же всю войну в армии прослужил. В нечеловеческих погодных условиях охранял изменников родины и врагов народа. А когда домой из Мордовии вернулся в конце уже сорок пятого года, выяснилось, что у жены его есть дочь. Которой раньше, при нём, и близко не было. И все соседи говорили ему по секрету, что дочь эта рождена от немца. На него и похожа.
Митя некоторое время с женой, конечно, пожил, соскучившись по женскому полу и его прелестям. Простил ей вынужденно дочь эту случайную с немцем заодно. Но в конце концов, лет, наверно, через десять, всё-таки ушёл. Не мог он на чужого ребёнка ежедневно смотреть. Как он растёт наблюдать и прочее. Ну не мог. А когда выпьет, убить хотелось ему и дочь, и жену, и вообще всех без разбору. Поэтому жену он время от времени и бил. В нетрезвом виде. Придёт, говорит: «Я, значит, родину охранял, а ты тут с врагами»? И понеслось. Так что в конце концов нашёл он себе в областном центре Иванову и женился на ней. Ивановой она, ясное дело, стала после свадьбы, которой у них, правда, не было. А до неё она носила фамилию Гольдберг. Что Митю почему-то не смущало. Наверно, он в духе интернационализма воспитывался, и в духе борьбы за дружбу народов. Главное для него было, что у неё детей не было.
То есть раньше у неё было двое детей. От первого брака. Но один утонул в речке ещё до войны, а другой, младший, умер от голода и дифтерии в эвакуации. У неё на руках. Ко всему этому муж Ивановой, Сёма Гольдберг, с войны так и не вернулся. Героически погиб в боях, о чём командование сообщило ей письменно. И значит, ничто не мешало Мите жениться на Ивановой. Она ничего так была на вид — глазастая. Несмотря на потерю всей своей семьи и работу в кочегарке. Но что кочегарка — это плохо, только со стороны кажется. Иванова считала наоборот, что кочегарка — это хорошо. Во-первых, там молоко давали каждый день. Бесплатно. Во-вторых, профсоюзные путёвки в профилакторий завода ГШО, где можно было обильно питаться, а в-третьих, квартиру ей завод выделил именно потому, что она в кочегарке трудилась, и на пенсию Иванова ушла в сорок пять лет. Работала бы эта кочегарка на газу, вообще был бы в ней курорт. А на угле, конечно, тяжеловато там было. И пыльно. Может, от пыли этой и тяжести и была Иванова такая вредная. Но к вредности её Митя со временем притерпелся. Даже к штучкам её еврейским привык. Вроде того, что скажет она Мите бывало: «Не буду я борщ со сметаной. Он мясной. Некошерно». Митя ей: «А я буду». — Возьмёт эту сметану, а она прокисшая. И чего б не сказать просто, мол, прокисла сметана? Этого он не понимал. Не понимал, но прощал Ивановой её слабости, вредности и национальные особенности. Всё равно у него никого, кроме неё не было. Детей у них не получилось. Жена первая умерла. Дочка её выросла и замуж вышла в село. Ну, и всё.
Сейчас, правда, с дочкой они отношения кое-какие наладили. Благодаря, кстати, Ивановой. Она их двухкомнатную хрущёвку — ту, что завод ей на своей жилколонии выделил за работу в кочегарке — дочке Митиной завещала, когда приватизацию разрешили. В обмен на обещание снабжать их сельскими продуктами до самой смерти. После чего похоронить. Иванова могла бы и не ей квартиру завещать на каких-нибудь более выгодных условиях. Но её единственный двоюродный племянник жил в Ташкенте, откуда при первой же возможности уехал в город Штутгарт. И помогал оттуда только деньгами и только изредка. А дочка Митина подумала и решила, что оно того стоит. Мите было хорошо за восемьдесят, Ивановой — под. Ну сколько они ещё протянут? А квартира в областном городе — это красиво. У дочки Митиной сын тогда как раз жениться собрался. Конечно, она стала их снабжать. Не круглый год — весной и осенью из её села нельзя было на трассу выехать даже трактором, не то что «жигулями». А летом и зимой снабжала, как часы. Привозила раз в месяц, а то и два, полные сумки всякого разного съестного. В том числе сала и яиц. Картошку на зиму тоже привозила, лук-чеснок. Иванова ворчала, что привозит она мало и редко, и жаловалась на неё всем соседям, но ей лишь бы пожаловаться. Да и понять её можно. Если очень захотеть. Ей всегда казалось, что еды мало, что она голодной останется. Потому что наголодалась она в эвакуации так, что не дай бог. Кожа на теле трескалась. И с тех пор больше всего на свете боялась Иванова голода. Всё время думая о еде. Даже когда была сыта, о ней думала. Всё остальное занимало её гораздо меньше. Или не занимало вообще. Митя ей говорил: «Ты жадная», — и вымакивал сало ломтями белого хлеба. До тех пор, пока сковорода не начинала блестеть.
А Иванова ему возражала: «Я не жадная, я голод помню. И о тебе-дураке забочусь». Митя её не слушал и продолжал своё. Потому что он так привык. Когда служил и работал, ему калории нужны были позарез, а на пенсии калории, конечно, ни к чему, но привычка много есть осталась. При этом он не толстел. В отличие от Ивановой. Которая в дверь уже входила без зазора. Даже боком.
И жили они так, на иждивении, довольно долго. Дочка Митина уже думала, что прогадала она с этой квартирой и что Митя с Ивановой ещё её переживут. Но они не пережили. Они, как говорится, жили-жили, а потом померли.
Сначала, значит, у Ивановой случился инсульт, и она после него выжила. И даже начала по квартире передвигаться. А потом и у Мити то же самое. Но он сразу умер, безотлагательно. Упал на пол и умер. Иванова стала стенать и звать соседей. Соседи пришли, вызвали телеграммой Митину дочку. Она приехала на «жигулях» своих всей семьей — с мужем, сыном и женой сына. На крышу машины муж багажник установил дополнительный. Решётку такую специальную, для того, чтоб на базар ездить. И к ней гроб верёвками приторочил. С красивым крестом из чёрного крепа через всю крышку. Погрузили они Митю в этот гроб, крышкой накрыли и водрузили на багажник общими усилиями. Соседи за их действиями наблюдали, но помощи не оказывали. Только сказали им вслед «счастливого пути». И уехал Митя в село, где похороны обходились значительно дешевле городских. А если учесть, что гроб этот муж дочери своими руками изготовил, будучи плотником, так и ещё дешевле.
Ну, а буквально через неделю и сама Иванова утром не проснулась. Видно, второй инсульт её настиг от переживаний. Во сне.
Патронажная сестра из еврейского фонда помощи обед ей принесла, дверь отперла, видит — нет больше Ивановой. Она опять дочке Митиной — телеграмму. И всё повторилось. Точно так же, как с Митей. Даже гроб они привезли точно такой же. С таким же крестом. И точно так же, на крыше «жигулей», увезли Иванову в своё село, чтобы недорого похоронить её рядом с Митей на сельском кладбище.
Там они, наверное, и лежат.
Любовная коллизия
Всю жизнь Верке снились подробные, цветные сны. По восемь часов в ночь. Когда она ложилась спать, муж говорил: «Верка легла кино смотреть». Но это бы ещё полбеды. Хуже, что, когда она влюблялась, ей начинали сниться фильмы ужасов. Нечасто, но снились. Примерно раз в неделю. И в этих фильмах она участвовала в главных ролях. В основном мужа своего вручную расчленяла. Вся в кровище. Муж расчленялся плохо. Сопротивляясь режущим предметам кухонного назначения. Просыпалась она после таких снов довольная, умиротворённая и вежливая. К тому же явно помолодевшая. Муж её в таком состоянии побаивался, был с нею покладист и предупредителен. А также трезв. Хотя это ему и не свойственно. Он вообще-то парень резкий. Военный одним словом, солдафон.
Паша — тоже военный и тоже не лыком шит. Он, влюбившись в Верку, сразу развёлся с предыдущей женой и перестал ходить на службу. Служили они далеко, в Сибири. Верка, надо отдать ей должное, ответно влюбилась в Пашу (так что ужасные сны ей снились не на пустом месте), но с мужем какое-то время не разводилась. И Паша вынужден был валяться в офицерском общежитии, печь в печке колобки к чаю и читать библиотечные книжки. Про войну и про любовь.
Его вызывало на ковёр командование, делало внушения, мол, семью разрушаете, товарищ лейтенант, после своей вторую. А Паша говорил: «На хрен семьи. Люблю её, и всё. Увольняйте».
Верку тоже вызывало. Командование:
— Вы что ж это предательски изменяете мужу — офицеру ракетных войск и члену партии?
Верка говорила:
— А я не изменяю.
— А как же Буркин?
— Буркина я да, люблю, — говорила Верка. — Но мужу не изменяю.
— И как же вам это удаётся? — спрашивало недвусмысленно командование.
— Показать? — спрашивала у командования Верка и делала решительный шаг вперёд. После чего командование от неё на какое-то время отставало.
Общее партсобрание части также не могло понять и разобраться в этой любовной коллизии. Ну никак. И Пашу просто перевели в город, в другую часть. От греха подальше. Всего восемь часов езды. Для Сибири — это рядом. Они там как-то за корейской морковкой к празднику сутки на БТРе ездили, пока купили. Поэтому Паша приезжал, колотил в дверь к Верке, а Веркин муж его не впускал. Ругаясь одновременно с Веркой. Он говорил:
— Подумай. Хорошо подумай.
Она говорила:
— А что тут думать? Ты пьёшь. Мне надоело.
— Я пью? — говорил муж. — Да Буркин профессиональный алкаш. Особенно по сравнению со мной. И дед у него четыре раза был женат, а умер от цирроза печени.
Так это всё какое-то время и тянулось. Неопределённо. Верка оставалась у мужа. Паша добивался, чтобы его выгнали из рядов советской армии. Затеяв пока суд да дело небольшой бизнес. Он находил девку, подавал с ней заявление в загс и получал талон в магазин для молодожёнов. А тогда, в условиях тотального дефицита на товары ширпотреба, только там и можно было раз в жизни купить приличные вещи. Брачующимся с талоном из загса это позволялось. В остальных магазинах такое говно висело, что не поверите. Так вот, Паша набирал хороших шмоток на жениха и невесту, слегка делился ими с задействованной девкой, а остальные продавал втридорога. После чего приходил в загс с другой такой же девкой. А когда в конце концов они пришли подавать заявления с Веркой, им талона уже не дали. Сказали: «Знаем мы этого брачного афериста, он у нас постоянный клиент». И были страшно удивлены, когда Паша и Верка расписались. Да, в итоге они расписались. Несмотря ни на какие препятствия со стороны советской власти, советской армии и коммунистической партии Советского Союза. Паша таки смог уволиться из армии. За аморалку, но это не страшно. Потому что вслед за его увольнением и сама советская армия вместе с Советским Союзом накрылись медным тазом и кое-чем ещё.
И стали они — Верка с Пашей — жить-поживать душа в душу. Как раз квартира им на колонии завода ГШО досталась. От умерших пашиных родителей. В которой они и жили лет пятнадцать. Добра, правда, так и не нажили. Потому что Паша же, он алкашом всё-таки был, как ни крути. И до такой степени был, что Верке пришлось от него сбежать. И уехать с подругой на заработки в Италию. Нелегально. Там она и обосновалась как-то на постоянном месте жительства. Видно, замуж преступно вышла при живом ещё Паше. Или ещё что-нибудь в том же духе. А Паша лет пять назад тоже нашёл себе постоянный заработок и своё место в жизни общества. Назло Верке и чтобы деньги ей посылать с барского плеча показательно. Поэтому могла она и не уезжать в эту свою Италию. Заработок нехитрый, но ощутимый: на Донбассе снайпером. Он же всегда стрелял отлично, Паша. На стрельбах после литра в пятак попадал. Из «Калашникова».
И всё у Паши стало хорошо и как нельзя лучше, в том числе и в материальном смысле слова. Боевые товарищи звали его дедом, любили и уважали. За почтенный возраст, за меткость стрельбы и за трезвость мысли в любом состоянии.
Правда, где он сейчас, в данный момент времени — неизвестно. Никто этого точно сказать не может. Командир его так Верке и написал в эсэмэске: «Пропал, — написал, — безвисти. Извенити».