Сидеть на диване вдвоём было хорошо. Диван длинный, двухметровый, и нетвёрдый. Скрипит, конечно, на мельчайшие движения тел отзываясь, поскольку старый, так и они, мягко говоря, немолодые. У него волосы жёлтого уже цвета — седина такая, глубоко старческая, а у неё вообще не поймёшь — то ли пробор на голове, то ли лысина. И подсохли они оба совсем по-стариковски, со всех сторон в объёме сильно уменьшившись. Она иногда в зеркало на себя при свете посмотрит, в то зеркало, что к стене прислонённое стоит, и говорит:
— Что-то мы из года в год худеем. Несмотря на питание.
А он ей отвечает:
— Мы не худеем, мы к мумиям самопроизвольно стремимся и приближаемся. Заживо, то есть вовремя.
Но сейчас им обоим хорошо. На диване. Потому что болезни не дают о себе знать, и давление находится в пределах установленной участковым врачом нормы. Видимо, в атмосфере всё спокойно, и никаких столкновений воздушных масс над городом не происходит.
И они сидят на диване. Старик — ближе к окну, а старуха наоборот — ближе к двери. Дел у них никаких нет. Свобода. Тишина и уют. Горячего поели, тарелки вымыли и всё. Можно заслуженно отдыхать. И они, естественно, отдыхают. На диване.
— Эту вазу мы из Крыма привезли, — сказала старуха, — в шестьдесят четвёртом.
— Какую? — сказал старик, хотя ваз у них в доме не много, а одна.
— Какую! — сказала старуха. — Вон ту, хрустальную.
Старик посмотрел на сервант. Туда, где последние тридцать пять лет эта ваза стоит. Нашёл её глазами. Из-под вазы вышитым цветочком вниз свисала салфетка.
— А салфетку кто вышивал? — спросил старик. — Баба Даша?
Старуха тут же обиделась и сказала:
— Какая баба Даша? Я вышивала. Ты что не помнишь? Гладью.
— Не помню.
На этом разговор остановился и угас. И теперь они не только сидели на диване, а сидели и одновременно молчали. И старик вспоминал, что диван этот ему вне общей очереди продали в мебельном магазине «Новоселец». Поскольку он имел удостоверение участника войны. Воевал он в войну, нынешний старик. В артиллерии на конной тяге. А диванов при социализме на всех, ясное дело, не хватало, поэтому заслуженным людям их продавали в отдельной очереди льготно. И старик записался в эту очередь, и ему вскорости прислали на дом открытку — мол, придите и получите немедленно, а не то ваше право на диван будет ликвидировано. Это в году восемьдесят шестом было. Или в восемьдесят пятом.
«Теперь я на этом диване, видно, и помру, — подумал старик и провёл рукой по обивке. — Потому что не на чем мне больше помереть. Не на кресле же кровати». И ещё подумал, что про вазу она помнит и вспоминает, а про диван почему-то нет. Хотя диван гораздо более важная в жизни вещь, чем ваза. Даже хрустальная.
— Точно такую вазу по телевизору показывали, — снова заговорила старуха. — Вместе с Брежневым в Кремле. Она рядом с ним на столе всегда стояла.
— С Брежневым пепельницу показывали, а не вазу, — сказал старик, возражая. — В Георгиевском зале.
Старуха возражения старика обдумала. Параллельно вспоминая одну запомнившуюся ей программу «Время». А вспомнив, сказала:
— Пепельницу — само собой показывали. Пепельницу мы в Антраците купили, Ворошиловоградской области. В универмаге на втором этаже. Сто восемьдесят рублей она стоила в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году.
— Да, — сказал старик. — Тяжёлая пепельница, массивная. Еле я её довёз.
У соседей сверху, топоча по полу, пробежала кошка. Из одного конца квартиры в другой. Потом пробежала в обратном направлении, но тоже из конца в конец.
Старики подняли глаза и посмотрели в потолок. Кошка у соседей была молодая и резвилась так по многу раз на дню.
— Ишь, — сказал старик, — играет животная. Вся люстра дрожит и шевелится.
У стариков кошки не было. Потому что старуха страдала аллергией на шерсть домашних животных. Так ей в поликлинике определили. Это когда она ещё работала, перед выходом на пенсию по старости лет. Если б не аллергия, у них, конечно, была бы кошка. А так её не было.
— Люстру бы надо протереть, — сказала старуха. — Или помыть. Лучше — помыть.
Про люстру и про то, что её надо помыть, старуха думает давно. Но как до неё добраться, она не знает. И старик не знает. Сил до неё добираться у обоих у них нет. Раньше она могла на табуретку влезть. А теперь не может. И старик не может. И люстра лет пять уже как не мыта. И не будет мыта теперь никогда. А вообще, она красивая была, эта люстра. И светила хорошо, ярко. На всю комнату светила и дальше. И с улицы их квартира всегда видна была. Благодаря освещению. В вечерние, понятно, часы.
— А где ты люстру эту покупала? — спросил старик.
Старуха опустила глаза, посмотрела на старика. Опять подняла их — к люстре. И долго на неё смотрела.
— В «Светлячке»? — спросила она то ли у себя, то ли у старика.
Старик задумался тяжело и длинно.
— Да нет, — сказал он. — В «Светлячке» мы торшер покупали с баром. И тройник с удлинителем. А чтоб люстру — я такого на своей памяти не помню.
— Ты много чего не помнишь, — сказала старуха.
— А ты мало? — сказал старик.
Старуха решила пока промолчать, думая, что не в люстре счастье. А промолчав, она сказала:
— Так где ж я её покупала? Или её покупала не я?
«Где-где», — подумал старик про себя, а вслух сказал:
— Не я! А кто, я? Да я её не то что не покупал, я её… Я её даже не привешивал. К потолку.
После этих слов старик подумал тщательнее, чем думал обычно, и спросил:
— А кто привешивал? Если не я?
Старуха опять посмотрела на люстру. И опять сверху пробежала кошка. Но, видно, в стороне. Потому что люстра не шевельнулась.
— Может, Коля, когда приезжал?
Старики стали считать в уме и прикидывать. И выходило, что нет, не Коля. Коля, он приезжал, внука показать. Афанасия. Ему тогда три года исполнилось. Тут, кстати, и исполнилось. И день рождения тут справляли. А люстры тогда ещё в доме не было. Абажур был. Послевоенный розовый. Красивый абажур, с бахромой. Поэтому они его и не хотели менять до последнего. И он свисал на витых шнурах после отъезда Коли с Афанасием ещё долго. Пока не прогорел изнутри насквозь. Не надо было в него стосвечовую лампу вставлять, он бы и сейчас висел себе. Старик говорил, что не надо, предупреждал. Но что теперь об этом вспоминать? Какая польза?
— Наташа! — заорала под домом Ирка с пятого этажа, и на пятом этаже открылось окно.
— Что?
— Ты зачем окно открываешь? В форточку выглянуть не можешь? — Ирка проорала, чтоб дочь спустилась и взяла у неё сумку с овощами. А сама, наверно, села на скамейку у подъезда. С кем-нибудь поговорить о ценах.
— Да, — сказал старик. — Нехорошо у нас как-то с люстрой получается. — Он качнулся вперёд и поднял себя с дивана. — Нехорошо.
Старуха тоже хотела встать с дивана, но потом передумала и, наоборот, на него легла, вытянувшись во весь рост.
— Что нехорошо? — сказала она лёжа. — Что?
А старик посмотрел на неё лежачую сверху и сказал:
— Не знаю.