Старик жил один. И давно. Очень давно.
Когда-то у него был кот. Но кот умер от старости. И это было тоже давно.
А ещё раньше у старика была жена. Которая умерла лет за десять до кота. И больше у него не было никого. Вернее, никого не осталось. Потому что старик всех пережил. Всех без исключения. В том числе сестёр, братьев и пожилого сына. А может быть даже, и внука своего он пережил. То есть с внуком неизвестно. Внук, возможно, и существовал где-нибудь на свете, но пропал без вести. Для старика во всяком случае. Так что старик жил и ждал, когда наступит зима. И не знал, переживёт ли её. Старик зимы боялся. Зимой ему было холодно. Ещё холоднее, чем обычно. Старость, как оказалось, холодное время в жизни человека. И длинное.
И помнил он себя только мёрзнущим, и только старым. А молодым не помнил. И как он жил, когда был молодым, не помнил. И вспомнить не пытался. Там, в его молодости, было много разных людей. Люди его окружали и проходили сквозь его жизнь. Но они прошли и исчезли навсегда, и незачем их было извлекать из времени и ворошить. Совсем незачем. А без них как вспомнить себя? И то, что с тобою происходило. Не в вакууме же он жил, не в вакууме. Зато сейчас…
Вакуум — правильное слово. Подходящее. Конечно, образовался он вокруг старика не сразу. А постепенно. Изолировав его от внешнего мира. Хотя совсем отгородиться от него было невозможно. Как ты отгородишься, например, от сирен скорой помощи? Если живёшь возле большой больницы, на перекрёстке со светофором. И все «скорые», везущие тяжёлых больных, страшно на этом перекрёстке завывают сиренами, чтобы их пропустили на красный свет. «Лучше бы я на перекрёстке у кладбища жил, — думал старик. — Там хотя бы сирен никто не включает. Духовые оркестры тоже, конечно, не подарок. Музыку же они исполняют всегда одну и ту же. Ни тебе польки-бабочки, ни тебе вальса-бостона. Только марш, да и тот Шопена». Впрочем, когда старик слышал сирену, он невольно понимал, что кому-то сейчас гораздо хуже, чем ему. Тем более сказать, что ему плохо, он не мог. Ему не было плохо. Возможно, ему не было хорошо. Но и плохо ему не было. Лежал себе, а силы из него уходили. И он, что называется, угасал. То есть он мог встать с постели, мог сесть — силы на это ещё были, — он даже мог, если бы очень захотел, пройтись по квартире. Медленно, держась за стенку, но мог. Только зачем? Он не знал — зачем. Не видел в этом необходимости. И не вставал.
Дочка старика ещё до того, как в какой-то энный раз выйти замуж и уехать к мужу в Германию, организовала ему уход от специальной фирмы. За то, что после смерти его квартира этой фирме достанется. Ну, и пенсией тоже фирма распоряжалась — тратила ему на жизнь и лекарства.
Правда, о таких фирмах ходили разные слухи, говорили, что старики, подписав договор, очень быстро умирают. Вроде бы своей смертью, но очень быстро. Дочка уверяла его, что всё проверила и перепроверила, фирма честная, с репутацией, никого за годы своего существования не умертвила. Во всяком случае, жалоб на неё от клиентов ни в какие соответствующие органы не поступало.
Фирма действительно оказалась честной — наверно, честные фирмы тоже бывают — и теперь каждый день к старику приходила патронажная сестра Катя. Она кормила его ужином, мазала бутерброды на завтрак, накрывала их салфеткой и ставила на столик у кровати. Вместе с термосом. В термосе был чай. Тоже на завтрак. Но можно было его попить и ночью. Хорошая девушка. Душевная и работящая. Кроме того, старику привозили обеды. Ещё патронажная давала ему таблетки, меняла памперсы, мыла, иногда мерила давление. И квартиру иногда убирала. Не часто, но всё-таки. В общем, с бытом был старик хорошо устроен. Не каждому так везёт.
Однажды он спросил у Кати:
— Ждёшь, небось, чтобы я помер?
А она ответила:
— Почему я должна этого ждать? Вы живёте — я работаю. Хотя и без вас, конечно, работа есть.
— А начальство твоё ждёт?
— Начальство не знаю, — сказала Катя. — Начальству виднее.
— Но как я себя чувствую, начальство у тебя спрашивает?
— Да, это спрашивает.
«Конечно, ждёт, — думал старик, — у них бизнес от меня зависит, а я уже четыре года по договору с ними живу. Как не ждать».
А назавтра после этого разговора он попросил Катю дать ему ужин на тарелке из сервиза. Чего вдруг — неясно. Просьба эта возникла неожиданно даже для него самого. Был у старика майсенский сервиз. Трофейный. Его родителям кто-то подарил в пятидесятые годы. На серебряную свадьбу, кажется. И когда родителей не стало, старик — то есть тогда он стариком ещё не был — взял этот сервиз себе. На память. И вот в нём он попросил дать ему ужин. Сказал:
— Там, в серванте стоит, в большой комнате.
Катя вышла и принесла ужин на тарелке в цветочек.
— Вот, — говорит, — пожалуйста.
— Это не сервиз, — сказал старик.
А Катя пожала плечами и сказала:
— Вы не капризничайте, давайте. Ешьте. Вы ж у меня не один.
Она накормила старика ужином, поставила на стол утренние бутерброды и термос. Таблетки тоже дала и сказала:
— До завтра.
— До завтра, — сказал старик, — до завтра.
А когда она ушла, он собрался с силами и сел. Посидел спокойно, подышал и нащупал ногами пол. Встать оказалось совсем не так трудно. Хотя с непривычки и не легко. И он встал. Постоял, держась за спинку кровати, и двинулся вдоль стены.
В большой комнате не было не только сервиза в серванте, в ней и самого серванта не было. И вообще не было ничего — ни телевизора, ни ковра, ни шкафа. А главное, не было картин, которые дарил старику его друг, художник Колючий. Комната была пуста. Совсем пуста. И обои на стенах — в светлых больших прямоугольниках от мебели и в прямоугольниках поменьше — от картин. Нет, старику было не жалко шкафа. Зачем ему шкаф? Ему даже сервиза было не жалко. Хотя, конечно, и жалко. Сервиз же был для него не посудой, а памятью о родителях. Он последний человек на планете, кто их помнит. Помнит, как в праздники ставили этот сервиз на стол. А последний, потому что дочь его, которая их, будучи ребёнком, знала, тоже умерла в своей этой Германии в счастливом браке. Муж показал ей Европу и Америку, и сделал для неё всё, что мог, но она всё равно умерла после тяжёлой продолжительной болезни. О чём немецкий муж дочери написал ему русскими печатными буквами в письме. С год, наверно, назад.
Из большой комнаты старик поковылял в кухню. Там он нашёл стол, газовую плиту, раковину. И холодильник, но не его, а чужой — маленький и обшарпанный. Старик напряг зрение и прочёл: «Саратов». На столе он обнаружил несколько тарелок, вилку, ложки — столовую и чайную — и даже нож.
«Куда же всё подевалось? — думал старик. — И когда? Почему я ничего не слышал?» И он решил, что вещи вынесли, когда он спал. А спал он теперь много и крепко. Проваливался, как сквозь землю, и всё.
«Конечно, мне ничего не нужно, — думал старик, — им нужнее, им жить. Хотя картины могли бы оставить. Картины мне всё-таки жалко».
Ещё в кухне, в углу, стояли рулоны обоев. И банки с краской. И что-то ремонтно-строительное. Стремянка, ведро и тому подобное.
Старик подобрался к обоям, опёрся одной рукой о подоконник, а второй отвернул край рулона. И стал разглядывать.
Нет, рисунок ему не понравился. Абсолютно.