Сначала Юлька опоздала. Минут на десять, но всё равно — коза. Я поднялся пешком на шестой этаж. Думал, вдруг она уже на месте и ждёт меня не дождётся. Тщательно позвонил. Потоптался, сколько мог, у двери. Медленно, как только мог, спустился. И десять минут вынужденно стоял у подъезда. Стоял и ждал её. Глядя в облака и тучи. А на меня глядели две скамейки старух. Мерзких и бесцеремонных. Точно таких же, какие сидели на скамейках в моём детстве. И какие будут сидеть после моей смерти. Почему-то в мире меняется всё, кроме старух, сидящих на скамейках у подъездов.
Они разглядывали меня и говорили обо мне, как о предмете неодушевлённом. Или отсутствующем. И обсуждали между собой, к кому я хожу в их кооперативном доме. Кого жду в данный момент. И не квартирный ли я вор. На которого очень похож, если присмотреться внимательно. А то, что я без сумок и без машины, ничего ровным счётом не значит. Сумки можно спрятать на теле. А машину поставить за углом. С работающим, как в кино показывают, мотором.
Потом по-новому громко, с надрывом скрипела кровать. Казалось, ещё чуть-чуть, ещё одно неосторожное усилие, и она развалится на составляющие её деревянные узлы и детали. Но, слава Богу, она не развалилась. Выдержала. Выстояла. Не посрамила фирму «Мебель». Юлька съёжилась, распрямилась и замерла, остывая. Её дыхание стало успокаиваться. На лбу выступили мелкие прозрачные капли пота. И помутнели.
— Нашумели мы тут, — сказала Юлька, — кроватью.
— В нашем положении кровати по уровню шума не выбирают, — сказал я. — Не до жиру! — и повернулся к Юльке спиной. И сложил ножки бантиком.
Юлька сразу поняла, чего моя душа желает. И стала гладить мне спину нежными пальцами. Я люблю, когда мне гладят спину. И Юлька любит, когда ей гладят спину. Она гладит меня долго и добросовестно, и у меня по спине бегает стадо холодных мурашек.
Наконец, гладить ей надоедает и она говорит:
— Всё. Твоя очередь.
— Я не занимал, — отвечаю я и получаю честно заработанную затрещину. И продолжаю лежать. Спиной вперёд. Ноги бантиком. Руки крестиком. Хорошо!
С работы Юлька ушла, никому ничего не сказав. Кроме, конечно, Лики — хозяйки кровати и окружающей её квартиры.
Давая ключи, Лика попросила: «Цветы полейте, я в воскресенье не полила». Цветы Лика забывала полить часто. Вернее, всегда она забывала полить цветы. И цветы вяли и сохли, пропадая.
Всю неделю они с мужем живут у его родителей, мирно с ними сосуществуя. Площадь там и не такое позволяет, и на работу пешком можно ходить. В качестве полезной прогулки или пробежки. Или неважно чего, но пешком. Кстати, экономя на транспорте. Да и старые родители преклонных лет требуют внимания и ухода. Причём требуют в прямом смысле слова. И Лика весь уход им предоставляет на дому, и внимание тоже предоставляет — сверх прейскуранта. Хотя и не любит, когда от неё что-нибудь требуют. Не любит, поскольку все требования ей поперёк характера приходятся. Так что домой они с мужем приезжают только на выходные дни и основные праздники. Отдохнуть от ухода. И полить цветы. Зачем Лике в вечно пустующей квартире эти несчастные ветхие цветы, этот гербарий? Наверно, у неё тяга к прекрасному сквозь серые будни прорывается. Или тяга к живой природе. Или к уюту вопреки его отсутствию.
Обычно Юлька, свято блюдя субординацию, у директрисы отпрашивается. Из уважения к порядку и к ней самой. Директриса ей сочувствует всей душой и всеми фибрами своего женского тела. И отпускает безоговорочно, с наилучшими пожеланиями. Тем более всё, что нужно по работе, Юлька делать в установленные сроки успевает. И претензий к ней ни у кого нет. Прямо на удивление. Поэтому Юлька не столько отпрашивается, сколько ставит директрису о своём предстоящем отсутствии в известность. Чтоб не искали днём с огнём попусту.
Директриса и сама завела бы себе приличного любовника. Да всё не получалось у неё это технически. Из года в год. Во-первых, где его взять, приличного? Во-вторых, мужа своего она, как назло, любит. В-третьих, директорство требует жертв, сил и ненормированного рабочего дня. Ну и, в-последних, возраст начинает давать о себе знать. И сказываться на лице. Поскольку становится на нём всё заметнее. «Моё лицо, — говорит директриса, — требует косметического ремонта, граничащего с реставрацией». Шутит она так на свой счёт, имея чувство юмора, высокой её должности не соответствующее. Так же как и материальному её положению в обществе.
А сегодня не вышло у Юльки сказать директрисе об уходе. Еле она сорвалась. И всё равно опоздала.
— Чего опоздала, девушка? — спрашиваю я, полежав какое-то время в неподвижности и в покое.
— Любовницы не опаздывают. Любовницы задерживаются, — говорит Юлька.
— Старухи меня так разглядывали. Боюсь, милицию вызовут.
— Не вызовут. Они нас не первый раз видят. И всё про нас знают. Старые крысы.
— Так чего опоздала?
Юлька приподнимается на локте. И отвечает на мой вопрос витиевато:
— Извините, ваше преосвященство, больше не повторится.
На что я говорю «хочешь заработать в лоб? Сейчас ты туда заработаешь», а Юлька ложится на спину и всё же снисходит до объяснений:
— Когда Мила Ли рассказывает о сыне и семье… В этом состоянии от неё ещё никто не уходил. А я, как Колобок, ушла.
— Кто такая Мила Ли?
— Мила Ли — это Мила Ли. Работает со мной лицом к лицу. Столы — впритык.
— Давно хотел спросить. А чем ваша контора занимается?
— Меня это не волнует. Мое дело — банк, налоги, коммунальные платежи, ведомость на зарплату. А что помимо — того не знаю и знать не хочу! — Юлька оттараторила это, как заученное, и закончила: — Чего это ты вдруг заинтересовался? Ты из милиции? Из налоговой? Или откуда?
— Я из народа. Из рабочих и крестьян, солдатов и матросов. В третьем поколении.
— Хорошо, что не в четвёртом.
Этим, я думаю, Юлька хотела меня обидеть. Но человека же обидеть нельзя. Человек обижается сам. А я — не обижаюсь. Тем более на Юльку. Я же ценю её любовь земную. Ценю, храню и буду хранить. Как свою честь и прочие ценные вещи.
— А почему Мила Ли рассказывает о сыне именно тебе?
— А она им живёт, сыном. И больше ничем не живёт. Семья жить сыном, одним только сыном и никем, кроме сына, ей мешает. И Мила Ли должна кому-то об этом рассказывать. Кому? Секретарша Инночка — пионерка. Лика с Ягуповой всё время в разъездах плюс есть ещё нюанс. Директриса, хоть и дружат они, — это всё-таки директриса. Которая вечно занята, плюс опять нюанс. С Сашей Баграевым можно говорить только о деньгах. На любую тему, но о деньгах. Других разговоров он не понимает, не слышит и автоматически не поддерживает. Потому что старый холостяк и жлоб. Вернее, он старый холостяк потому, что жлоб. А жлоб он по рождению, по происхождению, по национальности и по призванию. Главное — по призванию.
Сашу я немного знаю. Работал с ним в конце развитого социализма на мехзаводе. Я инженером, он заведующим техбиблиотекой. Из-за своего патологического жлобства Саша никому не выдавал книг и газет. Говорил «нету». Или «на руках». Понадобился какой-то справочник гендиректору Полупаеву, а он и ему — «нету». Конечно, Полупаев его выпер. За профнепригодность. Теперь вот, через столько лет, когда вдруг у директрисы возникли большие деньги и своё дело, Саша в этом деле всплыл. Удачно оказавшись её бедным родственником. Всплыл и плавает на поверхности. Как айсберг. Чтоб не сказать хуже.
— И что тебе рассказывает о сыне Мила Ли? И почему она Ли? Кореянка, что ли?
— Ага, девичья фамилия Штокман. А по мужу, конечно, кореянка. Кстати, смешно. У мужа есть друг китаец. Фамилия — Ху. Мила мужу говорит: «Разведусь с тобой, выйду за Ху, возьму двойную фамилию и буду Ху-Ли Мила».
— Смешно.
Юлька посмеялась. Посмеяться ей только дай. Потом сказала:
— Цветы надо полить.
И сказала:
— Может, ещё нашумим? В пределах разумного.
Нашумели ещё. И опять кровать не рухнула.
— Хорошая кровать, — сказал я в наступившей после шумов тишине. — Как мачта гнётся и скрипит, а не подводит. И ещё я сказал то, что, отшумев, говорю обычно:
— Есть хочется, — сказал я.
— Это тебе кажется, — сказала Юлька.
— Совсем ты обо мне не заботишься. Тебе лишь бы нашуметь.
— А тебе лишь бы пожрать.
— Почему только пожрать? Я бы и выпил с удовольствием. Например, виски. Или пива. Или компоту из сухофруктов.
Мила Ли действительно живёт сыном и больше никем. Некем ей больше жить. И нечем. Так она считает. Ну разве что неразрешимыми проблемами всей страны. От которых её тошнит на каждом углу. Хотя Мила Ли вполне яркая с виду женщина. Вот кому действительно нужен и жизненно необходим любовник. Впрочем, любовник всем жизненно нужен и необходим. И не один — для полного и всестороннего счастья. А то Лонгин чего-то так за семнадцать лет Миле надоел, как будто они двадцать пять прожили. Вообще, он нормальный мужик, Логнин её. Только грустный. Как будто из родной окружающей среды с корнем вынутый, а в чуждую среду опущенный. С головой. И жить в ней он не может, но с трудом, побеждая себя, живёт, как во сне. А возможно, тут ещё родители Милы свою главную роль играют. Они каждый божий день со скуки приходят в гости и обитают у них допоздна. Чем и создают в доме вышеупомянутую чуждую среду и тяжёлую атмосферу. Которые и Миле с Тёмой не очень для жизни пригодны. А для Лонгина губительны.
А сын у них хороший. Тёма. Домашний такой мальчик, вежливый. Отличник по всем предметам со знанием английского и компьютера. При этом красивый. Несмотря на папины дальневосточные гены. И несмотря на них же — стройный и высокий. С прямыми длинными ногами. Что папе от природы несвойственно. А свойственно маме. И он приходит из школы сразу домой. И садится за компьютер и за уроки. И никакие дискотеки его не привлекают. Никакие экстази, сигареты, «отвёртки». Даже шампанского «Брют» он не пьёт и на дух не переносит. Даже под Новый год. Не зря на вопрос, почему бы ей не родить ещё одного ребёнка, Мила Ли всегда отвечает: «Всех, кого я хотела, я уже родила».
Да, и ничего, кстати сказать, у родителей Тёма не выпрашивает, как другие юноши, и не клянчит. Слово «хочу» употребляя крайне редко. Такой вот нестандартный подросток получился. В результате смешанного брака и примерного воспитания. Последнее, что он хотел в жизни, был котёнок. И хотел он его с полгода назад.
— У папы же аллергия, — сказала тогда Мила. И тут же взяла котёнка.
Умка, водоплавающая кошка, как раз очередную партию котят родила. И Ягупова всем подряд предлагала их отдать в хорошие руки. Говоря: «Вы ж мою Умку знаете. Она плавает, как собака. Котята в неё».
Летом, когда компанией ездили на реку, Умку брали с собой. Ягупова относила её на глубину, отпускала. И Умка, прижав уши к голове, спокойно плыла к берегу.
— Никогда не видели, чтоб кошки плавали, — удивлялись отдыхающие на реке люди.
— Я сама не видела, — говорила Ягупова. — Пока не попробовала. — И добавляла: — Вот так и мы своих настоящих возможностей не знаем. И не представляем себе их даже на треть.
Хотя сама Ягупова очень даже знала свои возможности. Каковые были практически безграничны. И понятия «невозможно» для неё не существовало. Она могла всё. На заре свободы и перестройки Ягупова ездила в Польшу. За товарами ширпотреба и дефицита. Чтобы на родине ими выгодно торговать в розницу. По расписанию в нашей провинции поезд стоял две минуты. Ягупова садилась на предыдущей станции в электровоз, ехала в нём час и уговаривала машиниста постоять у нас хотя бы минут десять. Чтобы челноки успели выгрузиться. И машинист за очень небольшую мзду, а иногда и даром, стоял. И все успевали. Правда, часть сумок приходилось выкидывать на перрон через окна. Но это считалось несущественным и в порядке вещей.
А как-то раз польские аферисты и мошенники предложили Ягуповой товар оптом. Сосиски. По дешёвке. По такой дешёвке, что Ягупова не устояла. И купила этих сосисок грузовик. На двоих с Юлькой, кстати. Юлька тоже тогда пробовала свои силы в челночном деле.
Посмотрела Ягупова на эти сосиски. Обнюхала их. Руками потрогала. Нормальные сосиски, для родины сойдут. Расплатились. Загрузили. Привезли через пол-Европы к родным лохам и пенатам. Бросили в кастрюлю варить. А они взрываются чуть ли не при комнатной температуре, забрызгивая стены. И на вкус не кислые, но с кислинкой. Так Ягупова, чтобы вернуть опрометчиво вложенные в сосиски деньги, придумала возить их по колхозам. И недорого продавать председателям. Чтоб те сосисками выдавали колхозникам зарплату. Оценивая их уже подороже и разницу в цене оставляя себе. На личные нужды. А это было время, когда председатели колхозникам вообще ничем зарплату не выдавали. Но уже понимали, что вечно так продолжаться не может. К сожалению. И Ягупова быстро их уговорила, что лучше получать с выданной зарплаты свою долю, чем не получать ничего, кроме народного гнева и недовольства существующим строем.
— Это и у Маркса написано чёрным по белому. И в истории КПСС, — говорила председателям всех колхозов области Ягупова.
А председатели говорили:
— КПСС — это хорошо. Но какие-то они у тебя с кислинкой, сосиски.
И Ягупова им отвечала, честно положа руку на сердце:
— Если б, — отвечала, — они были без кислинки, разве б я их вам привезла?! Да разве бы по такой бросовой цене продавала?!
И она вернула ошибочно потраченные деньги. И даже заработала на несъедобных польских сосисках. Конечно, у такой женщины кошка могла плавать. И плавала. Удивительно ещё, как она у неё не летала.
После заплыва Умка обычно отряхивалась и исчезала. С глаз долой.
— Так! Все ищут Умку, — приказывала Ягупова.
И вся компания от мала до велика шла в заросли и кусты. Искать сбежавшую кошку. Но никогда не находила. Умка находилась сама. Просто возвращалась, когда начинали собираться домой. Видимо, одного купания в день ей хватало с лихвой.
— У меня же аллергия, — сказал Лонгин, войдя в дом и увидев писающего на ковре котёнка.
— Потерпишь, — сказала Мила. — Ради сына. Тем более он плавать будет уметь.
— Кто будет уметь плавать? — не понял Лонгин.
— Котёнок, — сказала Мила.
И Лонгин терпит. Задыхается, ходит в слезах и соплях, но терпит. А куда ему деваться? Он и жизнь тут терпит, а не проживает. И работу терпит. Всё терпит. И папу с мамой жены своей терпит в лошадиных дозах из последних сил.
Если б когда-то не поверил он своей бабке — ведьме, надо сказать, порядочной — и не уехал из Иркутска, оставшись в родной стихии, так и аллергии у него не было бы. И вообще всё было бы по-другому. А тут, конечно, не то что жить, тут дышать нечем от этих коксохимов и лакокрасок, и прочих ПХЗ. Но он поверил старухе. Принято у них было в семье старшим верить. И к их высказываниям прислушиваться. А старуха сказала:
— Уезжай отсюда. Тебе тут не жить, а умирать. Уезжай.
Вот Лонгин женился на Миле и уехал. Зачем женился? Зачем уехал? Зачем старую дуру слушал?
Подробные мысли о своей жизни Лонгин старается как-нибудь обходить. Поскольку нет смысла в этих мыслях. Как нет их ни в каких вообще мыслях и раздумьях о жизни. Чего о жизни думать? Нечего о ней думать. Её жить надо. Жить где придётся. Если уж не стал жить там, где родился. Так считает Лонгин. И не думает. С Милой они прожили семнадцать лет и как прожили — так прожили. И никакие мысли тут ничего уже изменить не могут. А если с другой стороны посмотреть, то что такое семнадцать лет? Семнадцать — не семьдесят. И даже не тридцать семь. Но Лонгин с этой другой стороны не смотрит. Да и Мила не смотрит. Почему-то.
— Странное имя — Лонгин, — сказал я.
— Скорее, корейское, а не странное, — сказала Юлька.
— А какие ещё есть корейские имена? Знаешь?
— Паша.
Чтобы я не сомневался, Юлька добавила:
— У нас в группе учился Паша Ким. Чистокровный кореец…
Лика даёт нам ключи из женской с Юлькой солидарности. Потому что она не любит Юлькиного мужа. Не нравится он ей, сволочь. А я, наоборот, нравлюсь. Не как мужчина, а как человек. Что тоже лестно и тоже немало. Ну, и чтобы люди в квартире чаще бывали, даёт она нам ключи. А то вполне могут вычислить, что всю неделю квартира пустует. И выставить её в любое время дня и ночи. Правда, брать там особенно нечего. Разве что телевизор «Sony» почти новый. А так, кроме мелочей всяких, никаких ценностей квартира в себе не содержит. Ну, может быть, ещё барельеф бронзовый килограммов на десять — голова девушки. Он лежит в маленькой, всегда закрытой комнате. На диванчике. Лика забрала его домой после того, как какие-то малолетки сняли барельеф с памятника дочери и отнесли в пункт приёма цветных металлов. Барельеф делал настоящий скульптор. Гарик Симонян. А они его в металлолом. Хорошо, соседи по могиле сразу позвонили Лике. И Лика прыгнула в машину и рванула по пунктам приёма цветных металлов. Вбегала, показывала фото барельефа, говорила «я заплачу, только верните». И в третьем по счёту пункте приёмщик сказал:
— Барельеф в ментовке. Деньги оставь себе, — мол, как можно, мол, все мы люди!
Малолеток этих, барельеф в мешке притащивших, приёмщик тоже сдал ментам. Не потому, конечно, что был излишне честным и не принимал в своём пункте ворованного — кабелей всяких, медных перемычек с железной дороги и прочего. А потому что сразу понял: такую штуку будут искать тщательно. А лишний раз ментам одолжение сделать при его полулегальной жизнедеятельности — никак не вредило. И теперь на памятник прикрепили обычную гранитную плиту с надписью. А барельеф лежит у Лики дома. На диванчике. В закрытой комнате.
Юлька сто раз Лике говорила:
— С кладбища в дом — нельзя.
А Лика говорила:
— А куда можно? Куда мне его деть? Расплавить?
Да, Лика с мужем не слишком шикарно живут. Мягко говоря. Но всё равно неприятно, если в квартиру кто-то чужой попадёт. Воры, в конце концов, не знают ведь, что в ней есть, а чего нет. Они сначала заходят, а потом уже разбираются — хорошая по их понятиям квартира попалась или плохая.
В общем, не знаю, как ворам, а нам Ликина квартира нравится. Главное — на другом конце города. Так что вероятность встречи с Юлькиным мужем или с моей женой минимальная. Всё равно вероятность есть. Но минимальная. Мне-то на встречи эти возможные уже наплевать. А Юльке ещё нет. Она ещё до «наплевать» не дозрела.
И транспорт ходит сюда хорошо. Регулярно. И поесть Юлька обычно прихватывает по пути. Для создания иллюзии семейного быта. Это сегодня она примчалась с пустыми руками. Потому что опаздывала.
— Ну, раз еды нет, — говорю я, — делать нечего. Придётся продолжать шуметь на голодный желудок.
— Что-то ты сегодня расшумелся, — говорит Юлька. — Видно, твоя истеричка совсем дала тебе отставку и от ворот поворот на сто восемьдесят градусов.
— Причём давно, — говорю я и говорю: — О чём ты так же давно знаешь. А я вот о тебе и муже твоём дорогом ничего такого подобного не слыхал.
— Не устраивай мне сцен, — говорит Юлька.
— Ну, конечно, — говорю я. — Тебя интересуют только акты. А сцены ниже твоего достоинства.
Юлька понимает, к чему сейчас приведёт этот пустой разговор. И уходит от него:
— Значит, шумим! — кричит она. И подминает меня. И берёт в железный захват.
«Ей бы борьбой заниматься, — думаю я. — В цирке мужиков на лопатки по арене раскладывать. И откуда, — думаю, — в такой маленькой женщине такая дурная сила? Загадка природы. То есть, конечно, загадка женской природы».
Отшумев своё, мы засыпаем. Засыпаем вместе. В одно и то же мгновение. Мы всегда засыпаем вместе. А просыпаемся — врозь. На этот раз первым шевелиться начинаю я. Неловко поворачиваюсь и задеваю Юльку рукой.
— Ты меня будишь? — шепчет она спросонья.
— Буду, — тоже спросонья и тоже шепчу я.
Как и когда исчезла Юлька, Мила не заметила. Ей казалось, что она даже не отворачивалась. И уж точно никуда не выходила из комнаты. Тем не менее Юлька куда-то подевалась. И Мила осталась одна. Она попробовала работать. Но работать у неё не получилось. Внимание на работе не фокусировалось. Оно, наоборот, расплывалось и рассеивалось. Что-то она отвечала по телефону. О чём-то переговаривалась с Инночкой в приёмной. Заходил Саша Баграев. И пытался пудрить ей мозги чем-то нудным. Чем — она не запомнила. Сашу Мила пропустила мимо ушей. Сашу все нормальные люди пропускали мимо ушей. Опасаясь стать ненормальными. Короче говоря, Юлька-дрянь сбежала. Не дав Миле выговориться. Не дав излить душу. Хотя ничего нового на душе не было. Просто Миле было плохо. Она даже Ягуповой позавидовала. Бодрому её настроению. Несмотря на всё случившееся. И после того, как видела её плачевное состояние в больнице. Сходив туда вместе с Юлькой и Ликой.
Ягупова на своей «Шкоде» в ДТП попала. Став его непосредственной участницей и потерпевшей. А говоря проще и понятнее, в неё въехал скотовоз. Повернул из левого ряда вправо и въехал «Шкоде» в бок. Свиньям в кузове переломал все рёбра. А у Ягуповой откололся кусок шейного позвонка от удара. И её замуровали в гипсовый панцирь. По копчик сверху. Вот вчера и ходили к ней в больницу. Проведать.
Пришли — Ягупова сидит на кровати. В гипс упакованная. Наголо стриженая. Без косметики. Сидит, читает женский роман. Увлечена страстями и перипетиями. Глаза горят. Губы шевелятся и шепчут «ну бля, давай!» Юльку увидела:
— Как вам бюст на родине героя? — спрашивает. Это вместо «здрасьте».
Юлька говорит:
— Хороший бюст. Величина натуральная. — И: — Мы тебе, — говорит, — соков принесли. Самых разных.
— У меня этих соков! — Ягупова говорит из гипса. — Все мне соки носят. Хоть бы кто догадался выпить принести. А то ж нечего этими соками запивать.
— Может, тебе и поесть надо? Так мы сейчас.
— Поесть не надо. Тут на обед кашу давали. И вот такую отбивную!
— Какую отбивную? Какую тебе в больнице давали отбивную?! Что ты врёшь?
— Ладно, никакую. Но кашу-то давали! И вообще, бюсты без пищи могут легко обходиться месяцами. Бюстам, им лишь бы на голову не срали. Голуби всякие.
В общем, сидит Ягупова, не унывает, шутит. Радуется жизни какая есть. Юлька сбегала, коньяку купила. Выпили его с соком. Ягупова говорит:
— Спеть, что ли? Арию каменного гостя.
Но петь всё-таки не стала. Чтоб не распугать медперсонал травматологии. И настроение без песни у неё не ухудшилось. А откуда это вечное настроение у Ягуповой? Непонятно. Видимо, изнутри, из себя самой. Трёх мужей она выгнала за несоответствие занимаемой должности, купив им по жилью. Чтоб только отстали. Сына похоронила. Живёт, как баба Яга, одна. Работает, как лошадь, на два фронта — в конторе и в магазине своём личном. А жизнь идёт. В смысле, проходит мимо.
Мила так жить, конечно, не умеет и не приспособлена. У Милы характер диаметрально другой. Менее жизнерадостный и жизнеутверждающий. А значит, и менее стойкий к воздействиям извне.
Телефон зазвонил в самый неподходящий момент. Ну, то есть в самый неподходящий. И трубку мы, естественно, не сняли. Мы вообще её никогда здесь не снимаем. Поскольку обычно нам никто сюда не звонит. Мы же здесь обычно бываем инкогнито. Чтобы втайне от общества и семьи совершать смертный грех. То бишь прелюбодействовать. Не без удовольствия.
Через минуту звонок повторился. Мы лежали, а телефон звонил. Звонил и звонил. Звонил и звонил. И было понятно, что он будет звонить вечно.
— Похоже, это Лика, — сказала Юлька. — Звонят так, как будто уверены, что мы тут.
Она встала, качнув грудью. Потащила махровую простыню. Завернулась в неё и пошла к телефону. Сняла трубку. И я услышал:
— Да, — и молчание.
Потом:
— Какой ужас.
И опять:
— Какой ужас.
Потом Юлька сказала:
— Может, это неточно? Может, ошибка?
И сказала:
— А что в такой ситуации можно делать? Какие деньги? Деньги — успеем. С Саши сдери, с остальных — успеем.
Она вернулась и легла рядом. Оставшись завёрнутой в простыню.
— Когда Лика сказала «у Милы погиб», я была уверена, что последнее слово будет «кот». — Юлька лежала в простыне, как в пелёнке, и повторяла: — Какой ужас. Какой ужас. Какой ужас. Какой ужас.
Вдруг вскочила и стала звонить. А дозвонившись, закричала:
— Валя, смотри по сторонам, когда переходишь улицу! Нет, лучше сиди дома! Я сказала — сиди!
Она вернулась и легла.
— Ты испугала ребёнка, — сказал я.
А Юлька сказала:
— Нюанс. Вот тебе и нюанс. У Лики дочка погибла. У директрисы сын умер. У Ягуповой — тоже. Теперь у Милы.
— Ну?
— Только у меня Валька жива.
— У Саши вашего вообще детей нет. И, даст Бог, не будет.
— Не родившиеся у бугая-Саши дети — всё равно что умершие.
Я не знал, что ей сказать. А Юлька сказала глупость:
— Это уже на случайность и совпадение не похоже.
Я попытался ей возразить. Мол, случайности ещё и не такие случаются. И совпадения тоже. Поскольку из случайностей и совпадений любая человеческая судьба и состоит. Именно из них. Остальное — гарнир.
— Они, наверно, уже приехали, — сказала Юлька. — Или подъезжают.
— Кто? — я задал вопрос, чтобы Юлька не молчала, а говорила. Говорить ей всегда легче, чем молчать.
— Директриса повезла их на своей машине. Милу и Лонгина, — сказала Юлька. И опять сказала: — Мы тут лежим, а они подъезжают к даче. Или уже там.
— Ты можешь рассказать, что случилось? Спокойно и членораздельно.
— Вроде бы Тёма и соседский мальчик рыли в песке пещеры. Песок после дождя мокрый. Вроде бы Тёмина пещера осела.
Машина въехала во двор. И они вышли. Тёма лежал в беседке. Рядом на лавке сидел отец Милы. Он макал тряпку в ведро с водой. И прикладывал Тёме ко лбу.
— Что ты делаешь? — спросила Мила.
Отец встал и из беседки вышел. Сжал в кулаке тряпку. Из кулака полилась вода. И впиталась в землю.
Мать издавала какие-то звуки. Казалось, она скулит.
— Он уже два часа кладёт эти компрессы. Я говорю «не надо», а он кладёт.
Все посмотрели на отца. И отец всхлипнул. Мать сказала:
— Господи, что ж теперь будет.
— Вот почему он не любил на дачу ездить, — сказал Лонгин.
А мать сказала:
— Ноги у него смотрели наружу. Из песка.
— Он никуда не любил ездить, — сказала Мила. И ещё она сказала: — Надо «скорую» вызвать. Констатировать смерть.
— «Скорую» вызвали, — сказала мать. — Не волнуйся. «Скорую» вызвали.
Приехала «скорая». Уставший дядька в грязном халате мельком взглянул на Тёму. И попросил простыню. Мать принесла. Врач накрыл ею Тёму.
— Давайте в машину, — сказал он.
Лонгин подошёл к сыну. К голове. Потом перешёл к ногам. И снова вернулся к голове. Шофёр притащил носилки. Переложили на них тело. Донесли до машины. Задвинули.
Лонгин спросил:
— Мы поедем с вами?
— Поедем следом, — сказала директриса. — Садитесь.
Мы лежали. Хотя давно пора было уходить.
— Никуда я не пойду, — сказала Юлька. — А ты как хочешь.
— Я давно хочу, чтоб ты никуда не пошла. Чтобы со мной осталась, — сказал я и встал. И пошлёпал босыми ногами по полу. В кухне выпил воды из-под крана. Не вода, а ржавая гадость. На обратном пути увидел, что дверь в маленькую комнату открылась. На диванчике лежал барельеф. Голова девушки. Я закрыл дверь. И вернулся к Юльке.
— Вспомнил. Лонгин — это не корейское имя. Это был такой мужик. Две тысячи лет назад…
— Какой мужик? — сказала Юлька. — Какой ещё мужик?
— Извини, — сказал я. — Просто вспомнил. Ни к селу ни к городу. Извини.
— Надо позвонить Вале, — сказала Юлька. — Пусть ужинает.
— А мужу не надо?
— А для мужа у меня ответ всегда готов. Его же ответ.
— Это какой?
— Когда он впервые ночевать не пришёл, я закатила истерику. А он говорит: «Ну я ведь жив-здоров. Разве не это самое главное?» Представляешь?
Сначала и я подумал, что позвонить домой надо бы. Но потом подумал: «Будет интересно, где я — есть мобилка. Но ей не интересно». И звонить не стал. Зато снова позвонила Лика. Позвонила и сказала:
— Надо было собрать деньги. А то мало ли что.
Директриса вела машину за «скорой помощью». Сидела на хвосте в опасной близости. В какую больницу поедет «скорая», она не спросила. И боялась отстать.
— Отцу ничего говорить не будем, — сказал Лонгин. — Я так решил.
— Он же будет спрашивать, — сказала Мила. — Я не смогу говорить о Тёме, как о живом.
— Говорить буду я, — сказал Лонгин. — Я буду говорить.
«Что у него в башке? — подумала Мила. — Мальчика ещё не похоронили… Интересно, куда мы едем. Хорошо, если в седьмую… Конечно, билеты куплены. Он хочет увидеть отца живым. Значит, в Иркутск лететь придётся. Всё равно придётся. Но почему он об этом думает сейчас?»
— Хорошо, что обратных билетов не брали, — сказал Лонгин.
— Кажется, едем в девятку, — сказала Мила. — Жалко. В седьмой есть знакомый хирург.
— Совсем меня аллергия замучила, — сказал Лонгин. — Хорошо, что обратных билетов не брали.
«Скорая» въехала в ворота клиники. Проехала через всю территорию. Свернула к кафедре патанатомии. Директриса свернула следом. Там их встретила лысая Ягупова. В халате, натянутом на гипс. Она всё уже откуда-то знала.
Утром молча встали. Молча выпили чаю. Молча вышли из подъезда. На улице пасмурно. Тучи висят и давят. Подошёл одутловатый мужик. Подошёл и у меня спросил:
— Время не скажете?
— Не скажу.
Мужик удивился опухшим лицом. Я посмотрел на часы:
— Восемь.
Мужик задумался. Огляделся.
— Утра или вечера?
— Утра, — сказал я и сказал: — Только не спрашивай, какой это город. Это уже будет литературщина.
— Про город я знаю, — сказал мужик и ушёл.
Потом вернулся и спросил:
— Что это будет уже?
— Иди, — сказал я. — Иди.
Мужик опять задумался. Опять огляделся:
— Пойду, — сказал. — А то дел по горло.
— Мы цветы забыли полить, — сказала Юлька, когда мужик ушёл окончательно.
— Цветы — забыли, — сказал я. И сказал: — Но не возвращаться же.