Дома своих дней рождения Шура не отмечал никогда. То есть давно он не отмечал своих дней рождения. Много лет. И даже не лет, а десятилетий. Ни его дней они дома не отмечали, ни жены. Потому что жил Шура без остановок, не задерживаясь на каких-либо общепринятых памятных датах вроде Нового года или тех же дней своего рождения на свет. А жена его по этому поводу говорила:
— Тоже мне, — говорила, — праздник со слезами на глазах, — и никаких торжественных обедов и ужинов не устраивала, считая, что жить, не замечая течения времени сквозь пальцы, проще и спокойнее для здоровья.
В общем, не принято было в их семье праздновать и отмечать всякие личные исторические даты, и Шура не всегда вспоминал о них или вспоминал потом и, как говорится, постфактум. Но сегодня, двадцать восьмого апреля текущего года, у Шуры был юбилейный день, круглая дата. Или, как он про себя определил, — полукруглая. Потому что, думал он, круглая — это сто лет, а пятьдесят, значит, — полукруглая. И он вспомнил об этой своей дате месяца еще за четыре до ее наступления и помнил все время, пока этот его знаменательный день не настал. А когда он, день то есть, настал, Шура пришел на работу в новом костюме. Он этот костюм купил полтора года назад, еще до всех повышений цен или, может, после первых самых повышений. Им на предприятие завезли партию этих костюмов совместного местно-германского производства. По бартеру взяли и завезли. Они — предприятие — швейной фабрике мясо продали, свинину парную в тушах из собственного подсобного хозяйства, а фабрика предприятию костюмы поставила, пошитые своими силами по немецким образцам и моделям. И продавали эти костюмы работникам предприятия по 410 рублей. И Шура купил себе один такой костюм. Хотя и не собирался его покупать, думал, зачем мне костюм и куда в нем ходить? И, кроме всего, не любил он покупать на предприятии продаваемые вещи, потому что все их покупали, кому доставалось, и ходили потом одинаковые и по общей форме одетые, как тридцать три богатыря. А Шура, он почему-то не любил одинаковости. У него с молодого возраста пунктик такой был, после армии. И когда все люди носили широкие брюки в соответствии с требованиями моды, он ходил в узких, старомодных, и наоборот. И он говорил — не люблю я, когда не поймешь, кто где, и не отличишь, и ходил на работу, в чем придется, белой, можно сказать, вороной.
Но в тот раз ему позвонили из цеха и сказали — слушай, хочешь костюм, а то у нас он на всех мал? Да, а Шура, он был сорок четвертого размера человек и первого роста, то есть 163 см. И он сходил в цех, раз уж предложили ему персонально, и купил этот костюм, тем более у него костюма не было и деньги тогда дали — годовую премию за экспорт продукции, 504 рубля. А так бы он ввек его не взял, этот костюм, если б не в цехе. В заводоуправлении все выделенные костюмы размели — и маленьких размеров, и больших, и всяких, и он бы со своим характером, лишенным бойцовских качеств, к ним и не подступился. А в цехе, значит, взял свободно. И вот сегодня он в этом новом костюме пришел на работу, впервые его надев. Хотел Шура и рубашку белую под костюм надеть, но постеснялся на работу в белой рубашке идти, как на праздник, и надел всегдашний свой свитер тонкий, полушерстяной, полусинтетический. И он пришел на работу без чего-то восемь, сел за свой стол и сидит — как обычно с утра. У него работа такая была — сиди и жди. Пока вызовут. Потому что он инженером работал в отделе механика, и, когда ломалось что-нибудь из оборудования и устранить поломку цеховые ремонтники не в состоянии бывали по недостатку квалификации и опыта, его, Шуру, по телефону звали, и он шел в цех, и находил причину аварии, и говорил, как ее устранить. А в перерывах между вызовами сидел без работы. По штату он, конечно, не должен был так сидеть, а должен был что-нибудь чертить, числясь конструктором первой категории. Но он не чертил ничего, и его не заставляли, потому что, когда надо было гидравлическую какую-либо систему сложную отремонтировать и наладить или разобраться и поставить правильный диагноз, почему-то или иное технологическое оборудование работать отказывается в заданном режиме, всегда его вызывали, Шуру, и он это делал в короткие сроки и без особого напряжения сил, хорошо все это умея и зная свое дело до мелких нюансов. И его таких способностей и качеств начальству хватало за глаза, и оно понимало, что больше от Шуры ничего требовать не надо. И так во время его отпусков, если случалось что-нибудь сложное, без него было тяжело обойтись, и его привозили из дому на летучке, чтоб он выполнил свою работу. Хорошо еще, что он в отпусках всегда дома находился, а не уезжал на какие-нибудь курорты Крыма.
И Шура приезжал на машине-летучке, делал, что нужно и что от него требовалось, и его снова увозили, доставляя домой в кабине. А потом, при возможности, предоставляли отгул. И Шура чувствовал себя в таких случаях полезным человеком, незаменимым в деле производства стрелочной продукции для нужд железных дорог страны, а также и ближнего зарубежья. Правда, жена Шуры этими вызовами недовольна бывала, говорила:
— Ты им что, нанялся или как — работать задаром? А Шура говорил:
— Я не задаром. Мне отгул потом предоставят по первому требованию, оплачиваемый. А жена говорила:
— Отгул. И откуда, — говорила, — такие, как ты, берутся и чем делаются? Отгул.
Вообще жена у Шуры была женщина невнятная и противоречивая, и понять ее психологию и направленность чувств было не всегда легко. Потому что она, допустим, говорила Шуре — посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? И с тобой, говорила, на люди выйти стыдно, при том, что никуда они не выходили последние двадцать лет, ни на какие люди. А стоило Шуре костюм себе на премиальные деньги купить, начала она противоположное говорить — что денег -и без того не хватает, а он, видите ли, покупки себе делает по полтыщи ценой.
Но Шура таким разговорам жены особо пристального внимания не уделял и с ее непредсказуемым поведением в быту мирился — чтоб не расстраивать себя попусту и нервы в покое содержать.
И вот встал он сегодня, когда жена дверью хлопнула, — у нее на час раньше работа начиналась, с семи, и она соответственно уходила в шесть пятнадцать. А Шуре хлопнувшая входная дверь будильником служила. И Шура встал, разбуженный хлопнувшей дверью, умылся, побрился, чаю выпил и решил, что сегодня не помешает надеть новый костюм, который он ни разу еще на себя не надевал и никуда в нем не выходил из дома. Во-первых, потому что куда б это он пошел в новом костюме и с какой стати, а во-вторых, потому что брюки у костюма у этого чуть длинноваты были — на один сантиметр примерно. И теперь Шура ремень в них вдел и затянул его повыше талии. А рукава пиджака нормальную длину имели, так как руки у Шуры были не совсем пропорциональные его приземистому сложению и свисали ниже, чем у людей с обыкновенной стандартной фигурой.
И значит, пришел Шура в новом костюме на работу, сел за стол свой у окна в углу и сидит, ждет звонков. А звонков нету пока, и он сидит без работы. Слушает, как сотрудники его и сослуживцы разговаривают, делясь друг с другом семейными впечатлениями и новостями, а также и новостями политической обстановки в стране. Шура, кстати, он газет не читал и не выписывал и по телевизору мало что смотрел, не имея к этому пристрастия и духовной потребности. Книги свои, механические, читал — «Гидропривод» там или «Металлорежущее оборудование». А газет не читал. Он на работу приходил и там все узнавал из разговоров — и про сессии, и про погоду, и про смены власти. И городские, местного масштаба новости тут он, Шура, узнавал, в отделе, так как многие его товарищи по работе выписывали газету «Вечерний город», в которой всегда сообщалось об отключении воды и света и об изменении цен на билеты в транспорте, и о других жизненных проблемах города, горожан и городского коммунального хозяйства.
И сидит так Шура в костюме за своим рабочим столом, слушает, о чем вокруг идет речь и на какую тему, а сам произвольно думает, что раньше у них традиция существовала в трудовом коллективе — поздравлять всех и каждого с днем рождения. У начальника тогда список лежал под стеклом с датами, и каждому в его день дарили цветы и открытку поздравительную. По рублю сбрасывались или по три и дарили в дружественной неофициальной обстановке, и всем отделом обедали с вином, и отпускали виновника после обеда домой. Негласно. И Шуру, конечно, тоже поздравляли и отпускали, как всех, хоть он и не считал нужным отмечать свои дни рождения дома, в кругу семьи. Но это неписаное правило давно уже отменилось. Сначала из-за антиалкогольного постановления правительства, а потом из-за цен, растущих со скоростью геометрической прогрессии, и прочего хаоса переходного периода жизни. И начальник отдела у них теперь другой, новой формации, и сохранил ли он под стеклом тот список, неизвестно, да и устарел он, список, потому что кадровых работников, таких, как Шура, ветеранов, не осталось, считай, никого, ушли по причине невысоких должностных окладов в коммерческие новообразования и в другие, более ягодные места. А вновь поступившие, конечно, ни о каких прежних традициях не знали и не могли знать. Леша Корзун, он мог знать и помнить, он с Шурой лет десять, а то и пятнадцать трудился бок о бок и плечом к плечу за соседним столом, но он тоже не помнил ничего и только сказал Шуре:
— Чего это ты в костюме, как здрасте? А Шура ему сказал:
— А в чем я должен быть?
И Леша сменил тему, начав жаловаться Шуре, что работа ему осточертела и делать он ничего не хочет за такие деньги, а где и как заработать другие, он не знает, и, кроме того, сказал, хочется мне все больше и больше напиться или удавиться.
И Шура выслушал его жалобы, как всегда их выслушивал, и сказал, что первое Лешино желание легко можно претворить в жизнь даже и сейчас, невзирая на катастрофическое падение жизненного уровня, а второе, сказал, тоже можно, но спешить с этим не надо и некуда, тем паче, что и так все там в конце концов будем и окажемся, без спешки.
Короче, посидел Шура час в отделе, на своем месте, поскучал, а после встал и пошел за шкафы с техдокументацией, где он переодевался в спецодежду перед своими выходами в цеха завода. Шкафы умышленно так были составлены, чтоб они закуток собой образовывали и чтоб там можно было переодеваться не на глазах у всех. И Шура снял с себя свой новый нарядный костюм и повесил его на плечики, а на себя надел рабочую одежду из чертовой, как говорили когда-то, кожи, она, его эта одежда, вся была покрыта мелкими и средней величины пятнами гидравлических масел, припудренных пылью, и пузырилась на локтях и коленях и вообще давно требовала замены на новую. И, переодевшись, Щура вышел из закутка в таком, рабочем, виде, а кто-то говорит:
— Ты куда собрался? Тебе ж вроде не звонили. А Шура говорит:
— Надо мне. Там, проверить одну вещь. В механосборочном.
И он ушел из отдела на территорию завода, не имея никакой неотложной работы и определенной цели. Но ему хотелось уйти из отдела, где все были озабочены и увлечены какими-то своими делами и безрадостными заботами дня, и каждый сам собой. А на заводе Шуру все знали, и он пользовался там, в цехах, заслуженным уважением за то, что умел найти и определить любую причину и поломку и ее отремонтировать. Когда никто уже не мог и не знал, что надо делать и как, — он знал. И его звали в таких безвыходных ситуациях на выручку, и он исправлял положение. Поэтому он и имел авторитет среди рабочих и мастеров в цехах и на участках. Вот и подумал Шура, что пойду, пройдусь по цехам завода, чтоб не сидеть в отделе. И он прошел по мягкой от пыли дороге, обогнув гору металлолома перед шихтовым двором, и углубился в обширное заводское пространство. И все встречаемые им люди говорили Шуре «здравствуйте», потому что многие и чуть ли не все здесь были знакомы с ним лично. А он, Шура, отвечал на приветствия, кивая головой и приподнимая правую руку. И так, кивая и отвечая на встречные приветствия, дошел он до кузнечного цеха и остановился, войдя, у пресса. А постояв и понаблюдав за его медленной поступательной работой, Шура перешел к группе молотов, стучащих вразброд и не в такт, а уже от молотов пошел в мастерскую и застал там всю ремонтную бригаду, собиравшуюся попить на досуге чаю во главе со своим механиком. И механик рассказывал воспоминания из детства — как его бабушка в деревне ругала при нем, мальце, своих младших незамужних дочерей за то, что они хотели носить лифчики, говоря, что у них молока не будет, и Шура сказал всем «привет», и они ему сказали «привет» и сказали:
— Хочешь чаю? Зачифирить.
А Шура сказал, что уже пил сегодня чай, и тогда механик закончил автобиографический рассказ про бабушку тем, что он прочел в газете об одном профессоре из Франции или даже из Дании, научно доказывающем то, что бабушка его деревенская сорок пять лет назад знала и понимала, а Шуре механик сказал, что все у них сегодня крутится, как часы, просто удивительно, и ты, сказал, Шура, можешь курить и отдыхать в рабочее время. А Шура сказал механику — отдохнешь тут, и не у вас, сказал, так у другого кого случится какая-нибудь поломка, и много я, сказал, с вами, чертями, за пятьдесят лет жизни отдыхал. И в общем он пошел из кузнечного цеха в сборочный, а путь туда лежал через заготовку, заготовительный то есть цех, в котором ремонтники как раз занимались заменой зубчатых колес сразу на трех станках. Простую работу они выполняли, каждодневную, но механик цеха стоял и контролировал их действия и подгонял их, чтоб быстрее поворачивались, и давал советы и указания, не нужные никому. И он протянул Шуре руку, не повернувшись к нему лицом и продолжая кричать подчиненным сквозь шум производства, что так вы вал не вынете и что надо крышку всю целиком снимать, а потом уже вал. А ремонтники выполняли, конечно, его команды и указаниям его следовали, но неохотно и лениво, огрызаясь и говоря, что он сильно быстрый и грамотный и, если он все знает, то пускай сам и делает, а командами разбрасываться все умеют, для этого ума много не надо. И они сказали, увидев Шуру, что вот еще один командир пришел и что вечно у них на одного раба три прораба. Незаслуженно это они сказали про Шуру, в сердцах, так как командиром он не был никогда в жизни и никогда его не тянуло в командиры и руководители выбиться. Но возражений рабочим Шура не высказал, а у механика он спросил для проформы, как работают пресс-ножницы, те, что они вчера ремонтировали, а механик сказал — работают. И Шура постоял еще возле него, не зная, как уйти и что при этом сказать, будучи ненужным здесь сейчас для таких односложных работ, и он ушел, не сказав ничего, а просто повернулся на девяносто градусов и пошел по южному пролету вдоль работающих сверлильных, фрезерных и строгальных станков специального назначения. И вышел Шура из полумрака и шума цеха на свет и в тишину заводского двора, тишину, конечно, относительную, потому что и краны мостовые на эстакадах работали, грохоча колесами на стыках и взвывая двигателями подъема и передвижения, и автомашины грузовые проезжали то и дело по центральной заводской магистрали, и тепловоз гонял из цеха в цех вагоны и платформы, груженые и порожние. И все это создавало какой-то шум, но шум другой, менее плотный и разбавленный открытым пространством, и этот шум после жесткого шума цеха казался почти что тишиной. И Шура постоял между цехами, под солнцем и ветром, подышал и поразмышлял — не вернуться ли ему, и решил не возвращаться, а сходить все-таки и в сборку, и в механо-штамповку и, может быть, в конце зайти в ремонтно-механический. И он продолжил свое бесцельное движение по заводу, .и опять все с ним здоровались, и кое с кем Шура останавливался на два слова и разговаривал не о чем-то, а так. Как дела, спрашивал, и как жизнь. И у него это же спрашивали, а он говорил — какие там дела, и разве, говорил, это жизнь, это горе луковое, а не жизнь, достойная звания человека с большой прописной буквы. И слава Богу, говорил, что здоровье еще есть, несмотря на пожилой возраст пятьдесят лет.
И Шура добрался так, не спеша и ничего не делая по своей профессии, до ремонтного цеха, где вообще все без исключения его знали по работе с хорошей стороны, сталкиваясь с ним каждый день по разнообразным производственным причинам. И костюм ему в этом именно цехе продали полтора года назад как своему человеку. И он пришел перед перерывом получасовым на обед, у них в цехе перерыв рано начинался по расписанию, в десять тридцать утра, а когда Шура дошел до них через весь завод, примерно десять пятнадцать было на часах, и все в цехе уже не работали, а готовились к принятию пищи. Руки мыли — сначала керосином, чтоб солидол и масла смыть, а потом — под краном водой с хозяйственным мылом и щелоком. А некоторые стояли и курили или что-нибудь говорили друг другу. И у Шуры все спрашивали — чего это он не вовремя пришел, на перерыв, а Шура говорил, что зашел по пути, был тут, поблизости, и зашел, на них на всех посмотреть и полюбоваться, так как давно их не видел, а они говорили, что вчера же виделись, забыл он, что ли, а Шура говорил — забыл, и с памятью у меня, говорил, нелады, годы как-никак, полтинник, на что слесарь по фамилии Ремез сказал Шуре — полтинник это еще юношеский возраст для мужчины, и я, сказал, в полтинник по девкам ходил, пользуясь у них популярностью и любовью. И все посмеялись, услышав хвастливые слова пожилого пенсионера Ремеза, и пошли в столовую, а Шура пошел с ними, потому что к столовой надо было идти туда же, куда и к заводоуправлению. И он проводил рабочих ремонтно-механического цеха до поворота, и они свернули, приглашая и Шуру поесть за компанию лишний раз, а Шура сказал, что у него обед в двенадцать ноль ноль, и есть ему еще рано и не положено, и не привык он так рано обедать. В отделе же Шура досидел до двенадцати и обедать все равно не пошел, а вскипятил и выпил чаю тут, на месте. Не было у него что-то аппетита сегодня для того, чтоб обедать идти, и он сидел в отделе, пил чай и листал документацию на вновь смонтированный пресс усилием десять тысяч тонн, и слушал радио — концерт современной музыки. И во время этого концерта ему позвонила жена и предупредила, что остается дежурить вместо одной медсестры их отделения, у которой сегодня неотложное событие в жизни — свадьба родной дочери.
— Так что ты меня, — сказала жена, — не жди после работы и поешь там чего-нибудь, в холодильнике.
И Шура доработал день до конца, вернее, не доработал, а досидел без работы — бывали у него такие вот пустые дни, редко, но бывали, и он переоделся в костюм и в полпятого ушел с работы домой, где тоже ничего не делал, только выпил в костюме вина виноградного, изготовленного им прошлой осенью лично из винограда «Лидия». Прошлой осенью этого винограда много очень в их местах уродилось, и продавали его на всех углах совсем дешево по сравнению с другими фруктами и с винами фабричного изготовления. И Шура купил прямо на остановке троллейбуса десять килограммов этого дешевого винограда и поставил бутыль домашнего сухого вина, без сахара. И значит, выпил Шура два стакана этого прошлогоднего сухого вина, не сразу выпил, а в течение вечера, потом он снял с себя костюм, лег и, почитав перед сном книгу «Узлы и детали машин», уснул. А утром Шура опять на работу пошел, потому что был тем утром четверг. И этот четверг оказался у Шуры загруженным до последней крайности, и все в этот четверг рушилось, и разваливалось, и выходило из строя, и Шуру дергали то в один цех, то в другой, и он ходил по вызовам и выполнял свои обязанности, а в начале пятого вернулся к себе в отдел и вымыл руки специальной пастой «Ралли», и переоделся в чистую одежду, а грязную, спецовку, оставил на вешалке висеть, за шкафами. Но до времени окончания рабочего дня оставались еще какие-то считанные минуты, и Шура сел за свой стол, а Леша Корзун тоже сидел и ждал, изнывая, наступления половины пятого. И Шура обернулся к нему и говорит:
— А у меня, — говорит, — день рождения вчера был, пятьдесят лет. А Леша говорит:
— Поздравляю.
— С чем, — Шура у него спрашивает, — тут поздравлять? А Леша говорит:
— Как с чем? Пятьдесят — это ж, — говорит, — расцвет сил, и вся жизнь еще впереди. А Шура сказал:
— Ага. Впереди. — И еще сказал: — Живи — не хочу.