Путь
Сидел Серый практически лёжа. Особенно последние годы. Когда был в бараке паханом. А что лежать ему приходилось на нарах, так это издержки времени и места. Нары у него, кстати, покрывал ортопедический матрас за триста евро. И простыню шныри меняли на чистую раз в неделю. Шнырей в своём бараке Серый называл камердинерами. И если ему что-нибудь от них было нужно, он просто орал из положения лёжа. Продвинутые зеки окрестили этот ор гласом вопиющего в постели. В общем, жизнь Серому портила всего одна вещь. Как он удачно шутил, 17 марта 2001-го года его должны были выписать. Откидывался он, значит. Естественно, без шнырей — у них свои сроки, — а главное без матраса. При том, что у Серого была грыжа диска. И без матраса он никак не мог бы жить. Получится ли добыть такой матрас на воле и будут ли для этого у него средства, Серый не знал. Сомневался он, что будут. Воля не зона, там свои законы и свои паханы: молодежь, для которой Серый — хрен с бугра и больше никто. Причём бывший хрен. Это в кино отсидевших гангстеров встречает у ворот зоны шестисотый мерседес, набитый друзьями и девками, со всеми вытекающими последствиями. А в жизни всё не совсем так бывает. Да и какой из Серого гангстер. Вор он в своё время был приличный. Пока из безвыходного положения не завалил двоих. А потом, отсидев, ещё одного. Спьяну и сдуру. Так что встречать его по большому счёту на воле было некому. И матрас, даже если это удастся, взять с собой некуда.
На жён — коих было у него две, причём одновременно — Серый никаких надежд возложить не мог. Первая на третьем году его второй ходки сказала, мол, всё, пожили и будет. Тебя сколько ни жди, всё равно не дождёшься. А вторая и того хуже учудила. Померла. Кто говорил, от несчастной любви, кто — от передоза. Точнее никто не знал. Да точнее и не нужно. Потому что когда это всё было и какая разница — от чего.
Детьми обзавестись Серый тоже не удосужился. По молодости гулял себе и ни о чём не думал. А потом — тридцать семь лет на зоне. В общей сложности. Больше половины на строгом режиме. Некогда было ему детей делать и воспитывать.
Нет, на воле, конечно, ему тоже жить доводилось. И после первого срока, и после второго, и после третьего. Лет восемь-девять, пожалуй, вольных у него в биографии наберётся. А может, и больше. Но как-то не сложилось у Серого с детьми. Не состоялось. А теперь уж и не состоится. По ряду понятных причин. Ортопедический матрас, он для другого предназначен. И доктор их лагерный говорил, что без матраса Серому не жить. А доктор зря говорить не станет. Доктор у них голова. Он всё лагерное начальство от болезней лечит. С семьями, друзьями и знакомыми. Благо, срок у него серьёзный — на их век хватит.
Доктор этот, к слову, Серого и надоумил.
— С вашей фамилией, — сказал, — Сергей Иосифович, я бы лично уехал. Потому что жить, может, и нужно на родине, но доживать лучше в европах. Там и соцзащита, и медицина, и уход. Там даже сидеть, говорят, гораздо приятнее, чем здесь. И тот же матрас. Ваш, например, немецкого производства. Отличная вещь.
— В смысле? — не понял Серый. — Где сидеть? Куда уехал?
— На Запад, — объяснил доктор. — Проще всего, в Германию.
— И что ж я там буду делать? — спросил Серый.
— Что все в вашем возрасте делают, — сказал доктор. — Заодно мир посмотрите.
«Дался ему этот возраст, — думал Серый. — Семьдесят один год всего. Да если б не грыжа диска…»
Но идея посмотреть мир Серому понравилась и запала в душу. В сущности, что он в жизни видел? Кроме зоны. Ничего он, кроме неё, не видел. Тоже, конечно, немало — немало, да не всё. Далеко не всё.
А фамилия у Серого была Шлафман. Во всяком случае, по отцу. Которого Серый, наверно, встречал в раннем детстве, но забыл с тех пор совершенно. А всех Шлафманов, как выяснилось, Германия принимала в те годы с распростёртыми объятиями, и они могли жить в ней на всём готовом. Зачем они ей сдались, Шлафманы, понять невозможно, но принимала. Это факт известный и сомнению не подлежит. Правда, справку о судимости Германия зачем-то требовала. Об отсутствии или о наличии — неважно. Лишь бы справка. И Серый выстоял две очереди в какую-то ментовскую контору, как последний лох. Сначала, чтобы подать запрос, а через месяц, чтобы упомянутую справку на руки получить.
Когда же Серому прислали приглашение, он подумал: «Наверно, немцы её не заметили, справку мою. Да точно не заметили. Иначе б…». Причём приглашение пришло Серому всего через полгода. А люди и по пять лет прекрасно ждали.
И все это время, до самого отъезда, кантовался Серый у своей сестры. ПолУродной. В смысле, родной, но лишь наполовину — по матери. Отец у сестры был другой, посторонний. Его Серый тоже не знал.
Оттого, что Серый у неё поселился, сестра в восторг не пришла. Но выгнать не посмела. Не потому, что брат и какой-никакой родственник, а потому что страшно было его выгонять. Рецидивист же. Хотя и старый совсем. Особенно страшно было почему-то видеть его руки. С татуированными на пальцах перстнями. Да и весь он был страшноватый какой-то — с головы до ног. Хорошо ещё, что денег давал — на питание и прочие расходы. Всё же преступный мир не бросил его на произвол судьбы по старости и немощи. Платил ему что-то за выслугу лет. Хотел Серый и пенсию себе оформить. От государства. Но не успел. Уехал. А так бы он и пенсию сестре отдавал. Не жалко.
В Германии всё сначала пошло у Серого хорошо. Его поселили напротив церкви, в комфортабельном публичном доме, перестроенном под общежитие. В отдельной комнате с душем и удобствами. И вокруг общежития красота такая, как в сказке. О людях, правда, Серый ничего узнать не успел. Близко познакомился он только с социальным работником по фамилии Горвиц. Так как этот Горвиц его по прибытии курировал. Он его и в банк водил, и на рентген, и к врачу. Чего, может, делать и не стоило. Поскольку врач нашёл у Серого множество заболеваний, плохо совместимых с нормальной жизнью. Грыжу диска, гипертонию, сердечно-сосудистую недостаточность. И даже гепатит хронический с какой-то ещё буквой на конце обнаружил, а также и туберкулёз. Что хорошо, форма у его туберкулёза была закрытая. Для других не опасная. Но мир посмотреть со всеми этими находками Серому, похоже, не светило. Не до миру ему с ними стало, совсем не до миру. Тем более, узнав о своих неизлечимых недугах, он как-то сник. И, как по команде, начал дряхлеть.
Его клали в немецкие больницы и в них лечили. Он лежал там, как перст, не понимая ни слова. Спасибо, иногда приходил Горвиц и всё ему переводил. И им тоже переводил. Если что.
Полечив, Серого выписывали, и он уезжал на такси в свой публичный дом. Поскольку деньги за такси государство возвращало. Горвиц что-то заполнял, и они приходили на счёт. А через время Серому опять становилось плохо, и его опять клали в какую-нибудь больницу. Где ему было хорошо: чисто, сытно и уютно. Все улыбались, хоть больные, хоть здоровые. Даже уборщицы улыбались, чего вообще не бывает, даже врачи…
Жаль, несмотря на их улыбки и высокий профессионализм, спасти Серого так и не удалось. Со всеми его старыми болячками немецкая медицина совладала, а новая оказалась совсем уже ни в какие ворота. От неё Серый и умер. Быстро умер. Не успев, можно сказать, оглянуться. И мир посмотреть — не успев.
На кладбище Горвиц привёл десять старых евреев (включая себя), чтобы создать миньян и чтобы можно было за Серого как положено помолиться. Евреи, хотя при жизни Серого в глаза не видели, пришли. И раввин местной синагоги родом из Марокко прочёл традиционный кадиш. Правда, по-немецки. Так что Серый бы его не понял.
Работники погребального института «Амброзия» на специальной тележке выкатили гроб из зала для прощаний и повезли по дорожке к могиле. Десять евреев и раввин родом из Марокко потянулись следом. На месте Горвиц вышел из рядов и торжественно произнёс: «Сергей Иосифович Шлафман прошёл славный жизненный путь от дня рождения до дня смерти»…
Что ещё можно сказать о Сером, Горвиц не знал.
Звезда и точка
На доме, где живёт старый Натансон, кто-то нарисовал звезду. Большую и шестиконечную. И точку рядом поставил.
Натансон вышел утром в булочную и рисунок увидел. И, конечно, не обрадовался. Как он мог обрадоваться, если и дед его, и бабка, и несколько их родственников эти звёзды на себе носили. Правда, жёлтые, и недолго. Может, с месяц. Десятого октября они все уже лежали в овраге. В районе днепропетровского ботсада. А сам Натансон, можно сказать, от одного-единственного антисемита сюда сбежал с женой Раей. Был у него такой сосед в Красково Московской области. И совсем не для того сбежал, чтобы ему на доме такие звёзды рисовали. С точками.
Что эта звезда должна была означать, Натансон точно не знал. Но он догадывался, что она могла означать. Этого было достаточно. И особенно ему не нравилась точка. Намекавшая на окончательное решение известного вопроса. Нет, возможно, Натансону это только казалось. Что точка намекает. Возможно, босяк-художник просто так её поставил, чисто автоматически по привычке, без всяких прозрачных намёков. Тем не менее, всё это очень Натансона расстроило, и он купил не те булочки, какие нужно. Чего даже не заметил. Потому что мысли его были всецело заняты звездой и точкой.
— Что ты принёс, несчастье? — сказала Натансону Рая. — Это же рыжие булочки. Мы их не едим.
Натансон вышел из задумчивости вовне, сказал «ну рыжие» и опять глубоко задумался.
— Лучше бы ты смотрел глазами, когда покупки делаешь, вместо думать чёрт знает о чём.
На это Натансон сказал:
— Пока тебя не устраивают булочки, на доме намалевали шестиконечную звезду. С точкой.
— Какую ещё звезду? — не поняла Рая.
— Чёрную, — сказал Натансон. — Пока чёрную.
Чай пили молча. После чая Натансон сказал:
— Надо писать наверх.
— Куда? — испугалась Рая.
— Бургомистру. — Рая схватилась за голову. — А копии — в полицию, в газету и Ангеле Меркель.
— Совсем рехнулся, — сказала Рая. На что Натансон отвечать не стал. Не счёл нужным.
Он ушёл в свою комнату, обложился словарями и учебниками немецкого и стал писать черновик. К обеду текст был готов. Начинался он: «Сим ставлю Вас в известность», а заканчивался, как тут принято: «С дружеским приветом». Оставалось напечатать его на компьютере и отправить по адресам.
— Как думаешь, — спросил Натансон, — отправлять мейлом или per Post?
— Мейлом дешевле, — сказала Рая.
— А per Post надёжнее, — сказал Натансон. — Давай конверты.
Он включил свой «Пентиум», привезённый ещё с родины в две тысячи первом году, и аккуратно, указательными пальцами, набрал текст письма. Дважды проверил ошибки и распечатал на принтере четыре экземпляра. Надписал конверты, вложил в каждый по письму, заклеил. Ещё раз хорошо подумал и отправил текст мейлом тоже. На всякий случай для гарантии. А после обеда сходил на угол и опустил конверты в почтовый ящик. И сразу же стал ждать ответа.
Все четыре адресата Натансону ответили. Официально. Мол, сообщаем, что письмо ваше успешно получено и будет обработано так быстро, как только возможно. С дружеским приветом. Кстати, ответили ему как почтой, так и мейлом. Тоже, видимо, на всякий случай для страховки. Жаль «быстро» — понятие растяжимое.
И выходил, значит, Натансон каждое утро из своего дома на улицу имени Барбароссы, выходил и — видел звезду. И точку. Видел, но терпел. Потому что ему же практически обещали принять срочные меры. И он верил, что раз обещали принять, значит, примут и, может быть, прямо сейчас их уже принимают. Хотя «обработать письмо» и «принять меры» — вещи разные. Но Натансону хотелось думать, что это одно и то же. Тем более, местная городская газета напечатала фотографию звезды и под ней философский вопрос: «Что бы это значило?» Чем внушила Натансону дополнительные надежды, а надежды умирают последними. Хотя и они умирают. В общем, кончилось у Натансона терпение быстро. Кончилось, можно сказать, не начавшись. И он решил бороться. Несмотря на свои скромные силы и средства.
В строительном магазине «ТООМ» купил Натансон банку растворителя и малярную кисть. И под покровом ближайшей ночи звезду с фасада удалил. Оставив на её месте сырое расплывчатое пятно.
— Пятно я потом закрашу, — сказал себе Натансон. — Краску подходящую подберу и закрашу. А пока пусть так.
Спалось в эту ночь Натансону как никогда. Крепко спалось. Он даже не храпел. Отчего Рая всерьёз беспокоилась за его жизнь. И утром в булочную шёл Натансон с чувством выполненного ночью долга и в приподнятом донельзя настроении. Которое исчезло, стоило ему выйти из подъезда.
Звезда была на месте. И точка после неё стояла ещё более жирная, чем раньше.
При виде этой точки у Натансона начали подрагивать руки. И губы тоже начали подрагивать. И он вернулся домой без булочек.
— Как же так? — беззвучно шептал Натансон. — И главное — когда? Когда успели?
Рая ничего не сказала Натансону. Сходила за булочками сама. А он завтракать не стал. И обедал как-то невнимательно. Всё опрокидывая и роняя. А ночью, естественно, он снова вышел на борьбу со звездой. И снова её удалил. Но утром всё повторилось. То ли звезда была заколдованной, и сама проступала сквозь краску, то ли неизвестно.
И Натансон сказал жене Рае:
— Пойду, пройдусь. Чего-то мне душно тут, взаперти.
Он вышел и пошёл без цели — шаркая и глядя по сторонам. И обнаружил такие же звёзды на некоторых других домах. «Может, это они метят места, где мы живём?» — подумал Натансон. Но на телефонном распределителе и на почтовом ящике, и на афишной тумбе, поверх какого-то знаменитого лица, тоже были нарисованы звёзды. И точки везде проставлены.
Натансон потоптался возле тумбы, вгляделся в зачёркнутое лицо гитариста. Судя по фамилии, Бонамасса вряд ли был евреем. «Домой. Надо идти домой».
Дома Натансон схватил растворитель, кисть и тряпку, устранил с пути Раю и убежал. Чтобы бороться со звёздами до победы, не на жизнь, а на смерть. И наплевать, что на глазах у всех. В конце концов, дело же хорошее, а не плохое. Поэтому-то никому и в голову не пришло, что Натансон стирает звёзды по собственной инициативе. На него просто не обращали внимания. Работает человек — и слава богу. Наводит установленный порядок. Правда, на четвёртой или пятой звезде к Натансону подошла старушка:
— Вас, — спросила, — муниципалитет прислал?
— Да, — соврал Натансон от неожиданности.
— Сотрите тогда и с нашего дома.
Старушка отвела Натансона за угол, и он увидел на цоколе размашистое слово из трёх букв. Тоже с точкой. И обрадовался ему, как родному — всё-таки это не звезда. Несмотря на то, что с точкой.
Только радость Натансона продолжалась недолго. Потому что в тот же буквально миг он увидел и звезду. На автомобиле типа «пирожок». Прямо на его будке. Причём «пирожок» не стоял, он ехал. Медленно, как предписывал знак, и всё-таки. «На автомобиле-то что это может означать? Автомобиль тут при чём?» Натансон бросил старушку на произвол судьбы и двинулся следом за «пирожком». Потом побежал за ним трусцой. Слава богу, «пирожок» остановился на светофоре. Натансон догнал его и стал стучаться в стекло.
— У вас звезда, — кричал он водителю, жестикулируя, — у вас на будке звезда.
Водитель пугался странных его жестов и ничего не понимал. Немцы вообще не очень хорошо понимали Натансона. А тут ещё стекло. Натансон бился в него, как муха, пока светофор не вспыхнул зелёным. «Пирожок» со звездой тихо тронулся. А Натансон остался стоять на проезжей части с банкой в руках, и его бережно, чтобы не задеть, объезжали машины. Как слева, так и справа.
Не среда
Не знаю, как это получилось, но у Петра Сергеича выпал день. Вывалился из череды других дней. Или даже из времени. Но, возможно, это Пётр Сергеич из него вывалился. Пока неясно. Ясно только, что вчера у него был вторник, а сегодня — четверг. А куда подевалась среда, он не знает. К тому же, у Петра Сергеича весь день сегодня ноет сердце. Весь четверг, то есть. Который в его сознании остался средой. Никогда не ныло. Вчера он на скакалке прыгал, зарядку делая, и водку пил, ужиная. Немного, но пил. И прыгал тоже немного. Чтоб не засиживаться и не залёживаться. А сегодня вот сердце. И руки, как лёд. Хотя руки, наверно, от холода. В квартире у Петра Сергеича восемнадцать. А в нём самом всё-таки тридцать шесть с копейками.
«Интересно, сегодня точно четверг»? — думал Пётр Сергеич навязчиво. Но ответа не находил.
А во вторник он ходил к зубному врачу. И врач делал ему рентген больного места во рту. И потом изучал схему зубов Петра Сергеича, которые когда-либо лечил, вырывал и протезировал. И Пётр Сергеич краем глаза тоже её изучал. И думал, что когда-нибудь, если его решат эксгумировать, по этой печальной схеме можно будет определить, он это или не он. Правда, он никак не мог придумать, зачем бы кому-то могло понадобиться его эксгумировать и что-то определять. Так и не придумал в конце концов. И врач тоже не придумал. Что делать с зубами Петра Сергеича. И к чему крепить мост. Сказал, что должен ещё подумать. Наедине с собой. Где Пётр Сергеич его и оставил. А потом думал, идя, что ничего путного врач не придумает. Сомневался он в нём. И не только в нём сомневался. Он во всём сомневался беспощадно, всё подвергал сомнению. Хотя толку от этого никакого. Подвергай, не подвергай — ничего не меняется. А если меняется, то в худшую сторону.
Вот Анюта со своими знаменитыми глазками сомневалась когда-то — выходить ей замуж за Сергея Петровича или не выходить. Сомневалась, сомневалась, а он взял и умер. Пришлось ей за Петра Сергеича замуж идти скоропостижно. Нет, с Петром Сергеичем она тоже счастлива. Если ей, конечно, верить. Но Сергей Петрович — это совсем другое дело. Сергей Петрович — это был человек. Венец природы с большой буквы. Если бы он не умер, цены бы ему никакой не было. Может быть, даже в веках. Но человек смертен. Что Сергей Петрович лишний раз и доказал будущей жене Петра Сергеича на своём личном примере и опыте. Беспокоился он, конечно, зря. И без его доказательств с этим всё было ясно.
А жена у Петра Сергеича ничего, хорошая. Суп варить умеет. С плавлеными сырками вкусный. Жаль, она Сергею Петровичу не досталась. То есть жаль Сергея Петровича, конечно. Несмотря на уважительную причину. Он же мог быть счастливым в законном браке. Вместо того, чтобы демонстративно умирать. Тем более весной. Когда птички уже поют, на снег с дождём вперемешку внимания не обращая. И коты, кстати, орут от любви ночами. Лаская слух спящих в своих постелях граждан.
Значит, во вторник Пётр Сергеич был у зубного врача. Что ещё? Ждал безнадежно электрика. Каковой, разумеется, не явился. Зато явилась Мотовилова и обвинила его в том, что он совершил прогул. Пётр Сергеич говорил «у меня отгул», а она говорила «отгул за прогул» и смеялась, как дура. Видимо, она под предлогом прогула явилась за чем-нибудь другим. За чем, Пётр Сергеич так и не понял. Кто её, Мотовилову эту, поймёт. Может, соли хотела занять. Или спичек. Скорее, соли. Потому что у них в доме печки на электрической тяге работают. И без спичек зажигаются. Спровадить Мотовилову было трудно. Как её спровадишь. Не выгонять же в шею. А намёков она не понимает. Или делает вид, что не понимает. А может, у Петра Сергеича намёки недостаточно прозрачными получаются. Слава богу, пришла Анюта и предложила Мотовиловой соли, сколько душе угодно. Хоть пачку. И спичек предложила немеряно. Понятно, что Мотовиловой ничего не осталось, как, поджав губы, ретироваться.
— Как думаешь, она на меня обиделась? — спросила Анюта.
— Зачем я буду об этом думать? — ответил Пётр Сергеич.
Потом наступил вечер. Вторника. И Пётр Сергеич с Анютой прожили его в любви и согласии — весь, от сытного семейного ужина с рюмкой водки до отхода ко сну включительно. Правда, спал Пётр Сергеич плохо. Неспокойно. Всю ночь ему мерещился какой-то изолятор предварительного заключения, в котором жили и умирали люди. Много людей. И всех их в чём-то обвиняли. А они своей вины не признавали и вообще были ни при чём. Между ними металась Мотовилова со спичками. Она то входила в камеру, то пятясь из неё выходила, и засов на дверях двигался влево и вправо. С лязганьем.
Кроме того, Пётр Сергеич храпел, в паху у него топталась кошка, в животе урчало. От храпа и урчания он просыпался, потел и лежал с открытыми в потолок глазами. Не думая ни о чём. И ничего не чувствуя. До тех пор, пока ему опять не начинала сниться тюрьма и Мотовилова. От этих снов Пётр Сергеич снова просыпался, ходил пить воду и смотреть в окно. На перекрёстке мигал светофор. Жёлтым тревожным светом. Машины теснились у обочин. Деревья стояли голыми. Пётр Сергеич опять ложился. И опять проваливался в муть. Где Мотовилова кому-то угрожала, где заключённые люди сидя курили, где Анюта уходила от мужа. К совершенно чужому мужчине, родственнику Мотовиловой. То есть, видимо, уходила от Петра Сергеича.
В довершение ко всему, когда он утром проснулся, выяснилось, что на дворе четверг.
— Разве не среда? — спросил Пётр Сергеич у Анюты.
— Нет, — сказала Анюта и сняла с носа очки, — не среда.