Салон
С потолка бывшей парикмахерской № 5, ныне салона, свисал одинокий паук. Светик сидела в клиентском кресле и смотрела то в зеркало, то в потолок. В зеркале поглядеть было на что. А на потолке нет. Разве вот на паука. Который жил своей частной жизнью в подвешенном состоянии. Светика он не волновал, хотя и вызывал с утра лёгкое отвращение. Но убить паука она не имела права. Убивать пауков заведующая строго запретила даже Петровне. Потому что если пауков убивать — гостей не будет. Примета такая. А клиенты — это те же гости. Только ещё и деньги платят. Приходя.
Уборщица Петровна со щёткой делала вид, что в поте лица подметает. Чистый пол она всегда подметала с бОльшей охотой, чем грязный. Поскольку имела любовь к чистоте от природы. И, значит, Петровна мела пол, а у Светика урчало что-то в животе.
«Может, это творог? — думала Светик и прислушивалась к животу. — Или котлеты?»
В общем, всё шло как всегда. Только клиенты в мужском зале отсутствовали совершенно. Кому придёт в голову стричься среди зимы? Никому. Мёртвый сезон. Правда, в женском, ну, то есть в дамском отделении салона работа шла полным ходом. Бабам что зима, что лето — без разницы. Все три кресла скрипели под клиентками по записи. Да сверх того к заведующей пришла вне очереди Зинка из ломбарда. Сволочь, кстати, та ещё — обдирает всех подряд без зазрения, с чистой, как говорится, совестью. Для неё ни родных, ни близких не существует, только брюлики и бабло. Зинка прошла мимо Светика, как мимо пустого места. Прямиком к заведующей. Через время заведующая высунулась из кабинета и крикнула в пространство салона, чтоб в женском зале было услышано:
— Коля, — крикнула, — покрой Зину.
— Сейчас клиентку докрою, — отозвался Коля, — потом.
— Только ты её хорошо покрой. Как свою.
— Я всех хорошо покрываю. Был бы лак.
«Интересно, — сквозь дрёму мыслила Светик, — почему женский зал называется у нас дамским, а мужской мужским? А не господским. Мы же не говорим — дамы и мужчины, мы говорим — дамы и господа. Хотя какие в жопу дамы, какие на хуй господа в наше мирное время. Клиенты, они клиенты и есть. Даже не посетители».
Кстати, клиент для Светика в конце концов возник. И обозначился в зеркале. «Вот и дождались», — сказала Светик и освободила кресло. Освободила не спеша. Так как спешить ей было некуда. Клиент постоял на пороге, огляделся. Никого кроме себя не обнаружил и спросил «кто последний?» А Светик, подумав «тупой, что ли», сказала:
— Вы. — И сделала жест. Мол, садитесь.
Хотела ещё автоматически улыбнуться, но расхотела. Потому что клиент в Светике симпатии не пробудил. Рожа у него какая-то неприятная под очками виднелась. И голос очень раздражал. Особенно звуча в парикмахерской с её акустикой.
Петровна тоже отнеслась к клиенту неоднозначно. Она оперлась на щётку обеими руками и уставилась ему в лицо взглядом. Щётка под её весом растопырилась. Клиент обошёл Петровну по дуге. Сел в кресло. Светик накрыла его простынёй и:
— Какую, — говорит, — причёску делать будем?
Клиент под простынёй встрепенулся. Простыня всколыхнулась.
— Мне не надо причёску. Мне постричься.
Светик взгрустнула и пришла в уныние:
— Понимаете, — говорит, — у нас здесь салон. Можно сказать, красоты. Я — мастер Светлана Панина, делаю причёски мужских разновидностей согласно прейскуранта цен.
Тут клиент стал Светика неграмотностью тонко попрекать и настаивать на своих принципах, ошибочно считая, что клиент всегда прав:
— Ну, если прейскуранта цен, — говорит, — согласно, тогда конечно. Но мне все равно, — говорит, — не надо причёску. Мне коротко и ясно: под насадку пятнадцать миллиметров.
— Под насадку, — Светик ему объясняет, — ниже моего достоинства. Я же не ученица какая-нибудь. Я лауреат конкурса парикмахерского искусства.
Светик сняла со стенки диплом в рамке и сунула его под нос клиенту.
— За первое место, — прочёл клиент.
— Естественно, — сказала Светик. Так что не держу я насадок в своём арсенале и тем более не применяю их в своей практике.
— Почему?
— За-пад-ло.
Клиент посмотрел на Светика сверху вниз, хотя и сидя — наверно, он парикмахерш в душе презирал, — но доводы принял как данность и тему сменил:
— У меня, — говорит, — там, на затылке, родинка нехорошая. Её если повредить — можно на тот свет отправиться. У моего приятеля отец именно так умер. От бритья. Так вы уж поосторожнее с ней.
— Мы со всем осторожные, — Светик говорит, — и с родинками, и с ушами, и с человеческим фактором в целом. Работа у нас такая.
И стричь начала. Ну, то есть причёску делать. «Спортивный стайл» называется. А клиент ей с юмором вроде, но обидно, говорит:
— Как симпатично у вас в животе урчит и булькает. Прямо калейдоскоп.
Светик никак этот пассаж не парировала. Ещё она жизнедеятельность своего организма с клиентами не обсуждала.
— А вы, — умыла она клиента в ответ, — давно, я вижу, не стриглись. Месяца, небось, четыре. Экономите средства?
Клиент задумался и сказал:
— Не люблю стричься. Конечно, с короткой стрижкой шампуня гораздо меньше уходит. И это плюс. Но голова-то мёрзнет!
В общем, углубилась Светик в работу и ушла в неё практически целиком. И время как-то замедлилось, и потекло еле-еле, и клиент сидел, скучая, и готов был затосковать. А минут через двадцать не выдержал — спросил:
— Сколько ж, — спросил, — вы меня так стричь будете?
На что Светик спокойно ответила:
— Мой учитель, Ефим Наумович Штифт, любил повторять: «Никогда не суетитесь над клиентом». Вот я и не суечусь. Тем более в отсутствие очереди.
Говорила всё это Светик, а сама думала: «А если я ему эту родинку чикну, и он помрёт — я стану убийцей? Или не стану? И понесу ли я за его смерть заслуженное наказание? Или всё-таки не понесу? Если я не специально её зацеплю, а случайно. Имею я моральное право зацепить не специально? Или не имею? Это же не по заранее намеченному плану и сговору, а типа несчастного случая при исполнении?»
Такие вопросы с мыслями докучали Светику во время работы над клиентской головой. Но работала она всё равно как подобает мастеру — умело и аккуратно. И родинку эту багровую со всех сторон обходя. Несмотря на то, что покоя она ей не давала. Ну просто на уровне подсознания, которое неуправляемо. «Чикнуть бы её тебе, — думала Светик навязчиво, — узнаешь тогда». Что именно он, тип этот неприятный, клиент, узнает — Светик не думала. В ней же просто по глупости и от непривычки к умственным упражнениям возникли столь вздорные мысли — конечно, она не думала. И клиент под воздействием Светика тоже давно уже не думал. Ни о чём. Сидел, как кисель, чуть ли не видя сны, и ждал, когда она уже с ним разделается. И наблюдал, косясь, в зеркале — что там у него за спиной происходит, в глубине парикмахерского салона. Но там происходили всякие пустяки: мастер из женского зала открывал кассу ключиком. И получал у дамы деньги, и чек выбивал. А ещё дама что-то совала ему в карман. Видимо, дополнительные чаевые деньги. А он отнекивался, но вяло, для проформы, и нежно провожал даму к выходу под локоток. Ещё уборщица слонялась туда-сюда за спиной со щёткой. Слонялась и слонялась, слонялась и слонялась.
Но вот, слава богу, и Светик свой труд фактически завершила. Осталось буквально две-три волосинки подравнять. И она их высматривала в гуще остальных, приводя ножницами к общему знаменателю и округлости. И тут, в самый, можно сказать, последний момент, паук с потолка взял и спустился точно свежестриженному клиенту на макушку. Спустился и на ней замер. Как будто в раздумье. А может, хотел слиться с фоном окружающей среды. В целях безопасности.
— Вот гад, — сказала Светик и паука с клиентской головы рукой смахнула.
А в руке-то она ножницы держала. Острые ножницы, хорошие. Ей Марик с Озёрки буквально вчера их как следует заточил. И они остриём своим прямо по родинке клиентской — хрясь.
Не хотела этого Светик. Честно не хотела. Случайно всё вышло — это как на духу.
И кровища из клиента хлынула ему же за воротник. Светик кинулась рану прижигать карандашом специальным — да без толку. Тампоны ватные прикладывала — ни черта. Хлещет, как из ведра дырявого — неостановимо.
Растерялась Светик. Руки, халат, щека — всё в кровище.
— Надо «скорую», — говорит, — вызывать. Срочно.
А клиент себя рукой трогает, смотрит на ладонь скользкую, липкими пальцами шевелит и говорит с ужасом:
— Что ж ты наделала? — говорит. — А? — и бледнеет…
В прямом эфире
Вообще, по-настоящему любил Сенин в жизни только покой и телевизор. А не любил много чего. Но больше всего не любил он революций и когда с чем-нибудь борются. Он просто тихо это всё ненавидел. Потому что боялся. Всеми фибрами и жопой чувствуя, что ожидать от них можно чего угодно. От революций и борьб этих самых. Вот он и ожидал. И не любил. И когда они происходили при его жизни, он в них участия не принимал ни разу из принципа. И вышеупомянутой нелюбви. Ни активного участия не принимал, ни пассивного, ни иного. Сидел дома в тепле и смотрел по телевизору программу «Вечерний Познер». Или «Культура — ледниковый период» смотрел. А также и прочий КВНклаб. А когда тепла дома не было, из-за центрального отопления и ЖКХ, он включал на полную электрообогреватель масляный бытовой трёхсекционный. И тепло возникало само собой, как по волшебству и мановению. Если, конечно, этот обогреватель не вышибал в подъезде все пробки.
Относился так к революциям Сенин потому, что от них не то что лучше никогда не становилось, от них бывало всегда только хуже и ужаснее. И тем, кто эти революции легкомысленно затевал, в том числе. Взять того же сенинского прадедушку. Отец отца Сенина рассказывал, что его отец, тоже Сенин, был редким босяком и рубакой-парнем. И убеждённым казаком. Причём красным. Сколько он разрубил надвое — до седла — белых гадов, сколько контры лично в расход пустил — не сосчитать. А в тридцать девятом его самого пустили туда же. И он нашёл вечный покой у какой-то безымянной стенки за сараями, хотя совсем его не искал. И дедушка Сенина трудно рос всю войну сиротой. И после войны тоже им рос. А потом и отец Сенина сиротой стал по доброй традиции. Поскольку дедушка их с мамой вовремя бросил и женился на другой женщине, где и погиб. Ну, а там и сам Сенин… Но это к делу совсем уже не относится. Тем более отец его после смерти оказался очень даже приличным человеком. И к тому же порядочным.
В общем, были, были у Сенина веские причины не любить и опасаться революций и прочих боевых действий. Что он и делал всей душой. Бывало, как только забрезжит в стране рассвет революции, Сенин отпуск на работе возьмёт, питьевой воды в ванну напустит, телевизор включит и наблюдает за её ходом глазами корреспондентов первого, второго, третьего, четвёртого, а также и других телевизионных госканалов. Или не наблюдает, а смотрит что-нибудь нейтрально-развлекательное в виде Баскова, допустим, с Петросяном или другого какого-нибудь Гордона. И чувствует себя при этом спокойно. Хоть и неуверенно в завтрашнем дне. Несмотря на бронированную дверь, седьмой этаж, а также неприкосновенный запас пищепродуктов в кладовке. Запас достаточный. Потому что кладовка у Сенина вместительная. Под стать квартире. Да, а квартира ему от покойного отца осталась. Того, который оказался порядочным и которого Сенин никогда в глаза не видел. И отец его тоже не видел. А когда, значит, до смерти дело дошло, он вдруг ему одну из своих квартир завещал по наследству плюс некоторую сумму денег. Как оказалось, отец у Сенина был сравнительно большим человеком и у него этих квартир, не говоря уже о деньгах, скопилось к концу жизни, завещай — не хочу. В разных концах страны и мира.
Сенину квартира досталась элитная, в центре города, в самом, как говорится, престижном доме и на относительном юге. Где он и без того родился и жил.
У него сразу, как только он в наследство вступил, местные элитные бандиты хотели эту элитную квартиру честно выкупить. Но Сенин послал их подальше, мол, цены на недвижимость растут, поживу пока сам, как человек — царь зверей и природы. «Ну-ну, — сказали бандиты, — поживи».
И он стал жить в этой царской квартире — спокойно, как у бога за пазухой. Без суеты. Скучной ему казалась всяческая суета. Тем более политически окрашенная. Скучной и бессмысленной. А так называемые революционеры вообще его бесили до глубины души и мозга костей. Слишком они все умные, революционеры эти, и нахальные. Столпятся рядами и колоннами на улицах и препятствуют движению городского транспорта. Своими лозунгами и речами. А толку никакого. Потому что государство своих революционеров в упор не видит и не замечает пока, слава богу. У государства и без них забот хватает. Кроме того, оно против мирового терроризма по сортирам борется, в соответствии с заветами президента Путина. Что Сенина тоже сильно раздражает. Как чего-нибудь взорвут или захватят, так они и начинают борьбу на всех фронтах. Поборются, поборются, объявят для порядка где-нибудь режим КТО, и всё. А потом про террор и террористов забывают и снова занимаются своими личными делами государственной важности. И опять всё везде тихо и мирно встаёт с колен. Так и живут скачкАми.
А Сенину покой нужен был непрерывный. Плавный. Ну, любил он покой. А окружающие люди, наверно, не любили. Раз постоянно его нарушали. Бывшая жена Сенина тоже его не любила. Покоя. И особенно не любила, когда Сенин ему предавался и в него впадал. Поэтому она в конце концов от Сенина ушла и с ним в установленном порядке развелась. Надеясь недвижимость его огромную разделить поровну или слупить с Сенина много денег. Но у неё ни черта не получилось. Поскольку квартира была завещана Сенину лично, а его жена в завещании не упоминалась ни сном ни духом. И он остался в своей обширной вип-квартире один с телевизором. И ему стало совсем хорошо. Так хорошо, что, казалось, лучше быть не может ни ныне, ни присно, ни вовеки веков.
И сидит как-то Сенин в покое — поскольку революций никаких нигде временно нет, — телевизор смотрит, а в нём главаря бандформирования ликвидируют. Специальные подразделения в масках. В прямом эфире. Шоу, значит, такое, реалити — типа «Дом 2». Ну, в общем, не одно, так другое. И показывают всё с самого начала подробно: вот во двор торжественно въехали БТРы, вот они красиво рассредоточились и замерли на заранее подготовленных позициях. Вот бойцы ОМОНа или спецназа — хрен их разберёт, — как горох, из БТРов высыпались и, конечно, залегли и засели. А снайперы по своим точкам разбежались, смешались с окружающей средой и доложили о готовности. На экране крупным планом девка вёрткая появилась с микрофоном и стала по двору бегать туда-сюда. И в микрофон на бегу слюной брызгать, чтоб объяснить народу и телезрителям, что тут происходит конкретно.
— Итак, — говорит, — контртеррористическая операция по уничтожению опасного преступника, боевика, главаря местного отделения Алькаиды Азу Урзаева объявляется открытой. — И: — Ваши, — говорит, — аплодисменты, друзья.
Потом она с цифрами в руках доложила, сколько техники задействовано, сколько единиц личного состава и боеприпасов, а также сколько бригад «скорой помощи» дежурит на соседней улице и какая сумма из бюджета будет освоена благодаря всей операции в целом. После чего повела уже прямой репортаж по существу:
— Здесь, за мусорным баком, — камера наехала на мусорный бак с каллиграфической надписью «хуй», — заняли огневой рубеж автоматчики. Тут, прикрывшись автомобилем «Москвич» — гранатомёт. На деревьях вы видите замаскированных под цвет листвы снайперов, а общее руководство осуществляется с вертолёта через спутник по рации.
Смотрит Сенин в экран — а двор какой-то знакомый. И бак мусорный с «хуем» знакомый, и «москвич» ржавый, на котором тот же хуй нарисован. «Где-то, — думает, — я „москвича“ с такими особыми приметами уже видел. Да и бак тоже».
И как раз в разгар этих его раздумий изображение на экране помутнело и стало серым, без всех остальных цветов радуги. Девка как перевозбудится, как зачастит:
— Вы, — кричит, видите квартиру, в которой закрепился террорист. Изображение мутное, потому что работает камера наружного наблюдения, а не внутреннего. И окна в квартире грязные, давно не мытые. Но всё равно мы имеем возможность. Видите? Бородатый мужчина, похожий на Урзаева, устанавливает у окна пулемёт. Готовясь дать бой бэтээрам и живой силе превосходящих правоохранительных органов.
После этих слов девки раздаётся выстрел, изображение меркнет. И тут же на экране снова появляется эта телевизионная девка. В полный рост лёжа.
— Сейчас, — говорит, — мы были невольными свидетелями того, как преступник коварно выстрелил в камеру. Поэтому, что происходит в квартире, мы теперь не знаем, зато мы знаем многое другое. О чём расскажем вам после рекламы. — И: — Не переключайтесь, — говорит, — дальше будет ещё интереснее.
А после рекламы водки и какого-то лепса девка эта опять на экране возникла и опять за своё взялась. С новыми творческими силами.
— Мы ведём свой репортаж, — говорит и адрес называет. Сенина адрес. И город, и улицу, и номер дома, и даже номер квартиры. А потом ещё этаж уточняет на всякий случай. Мол, седьмой.
Сенин прямо удивился:
— Как седьмой? Это же я на седьмом этаже живу. В персональной квартире. — И тут же вспомнил, что бак мусорный и «москвича» с хуями видел он у себя во дворе. Чуть ли не ежедневно видел. Проходя мимо.
Попробовал Сенин выйти к людям и всё им объяснить. А с лестницы гарью тянет, и уголок двери красный. Он в глазок глянул — темнота. Залеплен глазок чем-то. Сенин говорит громко:
— Что вы делаете? — говорит. — Тут я, Сенин, а никакой не Урзаев.
А ему говорят:
— Отойди от двери, сволочь, а то взорвём её сейчас к ебеням.
И ещё говорят, но, наверно, уже не ему, а друг другу: «Проверь ещё раз номер квартиры, — говорят. — Нам точно эту заказали, а не другую? А то будет, как в августе». И ответ: «Да проверил я, проверил…»
Сенин к телевизору вынужденно вернулся, а там та же самая девка по экрану снуёт и аж задыхается вся — мол, спецназ на исходной, военный сварщик закончил заваривать дверь, чтобы вооружённый до зубов зверь не ушёл, переговорщики вернулись ни с чем… Ещё минута, и штурм начнётся.
«Какой штурм? — Сенин понять не может. — Откуда штурм? И какие переговорщики?»
А девка эта шустрая продолжает рассуждать, что, может быть, удастся обойтись и без штурма. Поскольку снайперы держат окна квартиры в своих оптических прицелах и, если в них мелькнёт силуэт бандита, он будет ликвидирован огнём из всех видов вооружений. Что предпочтительнее. Так как позволит избежать жертв со стороны штурмующих органов власти и сэкономит народные средства.
Сенин думает: «Это ж просто подлог какой-то и обман телезрителей. Нет у меня тут никакого бандита. И пулемёта нет». И думает: «Интересно, чем же всё это недоразумение кончится?» И ещё думает: «А чего думать? Всё сейчас покажут».
Сполз он с дивана на пол, чтобы головой излишне не возвышаться, сделал телевизор погромче и уставился в экран. Откуда тотчас же и полыхнуло. И увидеть вспышку Сенин успел, а услышать — уже не услышал ничего. Потому что, как известно, скорость света гораздо выше скорости звука. Гораздо выше. Гораздо.
Хуйня
День у Заксов начинается в полдевятого. Когда Закс возвращается с работы. Ленка к этому моменту уже рвёт и мечет. Она мыла зачем-то голову и теперь опаздывает. Надевает одни штаны, надевает другие. Штаны сползают.
— Широки штаны мои родные, — поёт Ленка.
Сначала она необузданно поправлялась. Теперь необузданно худеет. Говорит, из-за стрессов на новой работе. Из-за них она мало ест и часто моет голову. А по утрам есть не может вовсе.
Закс ей говорит:
— Сходила бы ты к врачу.
А она:
— У гинеколога я была. Остальные значения не имеют.
— А почему ты худеешь и не ешь по утрам? — спрашивает Закс.
— По утрам я с детства не ем.
— А с месяц назад ещё как трескала.
С Ленкой говорить бесполезно. Чтобы с ней говорить, надо гороху наесться. Поэтому Закс и не говорит. И она убегает в ниспадающих с бёдер штанах.
— Зонт, — кричит Закс, — возьми. Там дождь.
На углу, у булочной, её перехватывает сосед. Он идёт рядом с Ленкой вприпрыжку, длинными кривыми шагами, и что-то ей говорит. Потом останавливается и никнет.
Сосед этот появился у Заксов недавно. Безобидный и сумасшедший. Целыми днями он торчит на улице. В надежде поговорить по-русски. Наших определяет мгновенно. Подходит и говорит:
— Я русский. Русский. Живу тут. Один. Один живу тут, один. Такая хуйня.
Что ему отвечать — неясно. А он идёт, возвышаясь, сбоку, провожает до дому и возвращается на угол, и опять там стоит. Часто до позднего вечера. Прямо под окнами.
А сейчас он стоит под дождём и смотрит, как мастер из АDAC реанимирует синий фольксваген. Мастер тоже стоит под дождём. В руках у него ноутбук. За спиной хозяйка машины и трое каких-то людей. Мастер тычет в ноутбук пальцами, задаёт хозяйке вопросы. Хозяйка пожимает плечами. Мастер ныряет в машину и снова из неё выныривает.
Закс наблюдает за этим и чувствует, что пора завтракать. И завтракает. В одиночестве и тиши. И ложится на диванчик вздремнуть.
Минут через сорок встаёт. Утро кончилось. А постель до сих пор не убрана. В ней свила гнездо себе кошка. И видны от неё только уши. Кошке не хватает тепла. Потому что осень и сырость, и скользкий холодный пол. По полу гуляет сквозняк. И ей лучше не вылезать, чем мёрзнуть в его дуновениях. А у Ленки рука не поднимается кошку из постели выселить. И у Закса она не поднимается. Поэтому с осени до весны постель убирается редко.
И всё-таки кошка выходит и сонно движется в кухню. Сообщает, что пора бы пожрать. Закс даёт ей консервов. Кошка стоит над едой и смотрит на Закса снизу.
— Ну? — говорит её взгляд. — Что стоишь?
Закс склоняется к кошке и гладит её, гладит. Потому что кошка не глаженная у них не ест.
Она кивает, мол, хватит, и приступает к трапезе. Закс оставляет её с тарелкой наедине. Но она требует его в кухню — присутствовать. Он идёт и присутствует. А кошка ест и следит боковым зрением, чтобы Закс не вздумал свалить.
Но сваливать Заксу надо. Ничего не поделаешь. Нужно идти на работу к Ленке. Везти с ней какого-то деда. Она же как получила права, так ни разу за руль не садилась. Лет уже, наверное, семь. А теперь он должен сидеть справа и дурно потеть с перепугу, и вцепляться в ручной тормоз.
Ленка выходит, оглядывается. Боится, что коллеги увидят Закса. И подумают, что они едут по своим делам. И вообще, посторонним в служебной машине находиться запрещено. А Закс — посторонний.
Они садятся в Ленкино «Поло». И едут за дедом.
— Левее, — говорит Закс, — левее держи машину. Понимаешь? Левее.
Ленка что-то шипит. Закс орёт:
— Стой. Пропусти.
Ленка пропускает. Сворачивает.
— Тут арка.
— Вижу.
— Сможешь в неё въехать?
— А я знаю?
— Перпендикулярно давай. И медленно.
Они влетают под арку. Закс закрывает глаза. Машина чудом проскакивает в проём.
— Ты что, — кричит Закс, — дура?
— Ну не успела я первую включить. Мне бы автомат.
— Пулемёт, блядь, тебе, пулемёт!
Ленка идёт за дедом.
Закс разворачивает машину и ставит так, чтобы можно было выехать, держа руль прямо.
Они бережно грузят деда и везут на приём к врачу. Дед недоволен, что едет на заднем сидении. Он всю дорогу ворчит. Сам с собой разговаривает и обещает пожаловаться Ленкиному начальству. Ленка психует.
— Да ладно тебе, — говорит Закс.
— Меня выгонят.
— Не выгонят. Хуйня это, понимаешь? Чистой воды.
После деда Ленка говорит:
— Теперь — к одному алкашу.
Закс удивлён:
— Ты говорила только про деда.
— Алкаш возник дополнительно. Позвонил, чтобы денег ему привезли. Телевизор чинить.
— Денег?
— Ну да. Мы ему пособие на дом возим. Частями, чтобы сразу не пропил. Покупаем еду, то-сё и немного даём в руки. А тут у него телевизор сгорел.
— Так он же их пропьёт, деньги. Тем более без телевизора.
— Не пропьёт. Шефиня десятку ему выдала. Чтоб отстал.
Довольно быстро они разделываются с алкашом и возвращаются на работу. Ленка мучительно паркуется, и Закс уходит домой.
Сосед встречает его на своём посту. Говорит обычное: «привет» и «как дела», и «а я один живу, один, один». После чего достаёт блокнотик и простенькую мобилку. Показывает в блокнотике номер и просит позвонить маме, которая «живёт далеко, далеко».
— А то я, — говорит, — не умею. А она не звонит, не звонит. — И: — Такая вот, — говорит, — хуйня.
Закс набирает номер. Наконец, он хоть что-то может для него сделать. Но металлическая девушка сообщает, что позвонить невозможно, на карточке нет денег.
— Надо пополнить счёт, — говорит Закс, — иначе не позвонишь.
— Ну ладно, ладно, — говорит сосед. — Ладно.
Поднявшись к себе и глянув в окно, Закс видит, как он протягивает телефон какому-то мужику. И блокнотик протягивает. В развёрнутом виде. Наверно, у него новый заёб. Бедный парень.
А дома ждёт уже Закса Ленкин папа. Он принёс ему селёдки с луком. Принёс и говорит:
— Вкусная. Из русской лавки.
Потом говорит:
— Ну что?
Это он о квартире. Которую Закс с Ленкой ему ищут. Потому что хозяин его выселяет.
— Пока ничего.
Папе хочется жить поблизости. И на втором этаже. А если выше, то с лифтом. И чтоб хоть какая-то кухня. И две комнаты. Пусть крошечные. А то в одной — как в камере пыток. Но таких квартир нет. Во всяком случае, в их районе. У них хороший район. Сплошной югендстиль. Его даже англичане в сорок пятом почти совсем не бомбили. И с квартирами тут не очень.
Ответ Закса папе не нравится. Но другого ответа нет. «Ладно, хуйня, — думает про себя Закс. — Как-нибудь рассосётся. Зато, — думает, — он сейчас уйдёт, а я сяду за компьютер — и вдруг получится поработать. А не получится — поваляюсь с книжкой. Может быть даже, до вечера».
Но папа не уходит. И Закс говорит, что уходить нужно ему. Он незаметно суёт в рюкзак книжку. И они вместе выходят. И расходятся. Папа — домой. Закс — в парк за театром. По дороге он нагоняет мужика в чёрном балахоне с косой. «Смерть, что ли, идёт?» — думает Закс.
Тётка с камерой пятится перед ней задним ходом. За смертью несут микрофон. На длинной штанге. Микрофон нависает. Смерть на ходу говорит. Видно, что-то они мутят к своему карнавалу, фашингу.
Закс обгоняет процессию и входит в парк. Жизнерадостные инвалиды обоего пола сидят в самоходных колясках на главной аллее. Они пьют что-то из горлышек и страшно хохочут. Чуть дальше, на мокрой скамейке, актёр повторяет роль. Тарахтит, глядя в небо, скороговоркой. Закс проходит дальше, к Йоханес-кирхе. В ней есть кафе для верующей молодёжи. Ему давно хочется туда заглянуть. Узнать, чем означенная молодёжь отличается от обычной. Но Закс не верующий и не молодёжь, поэтому не заглядывает. Думает — вдруг попрут с первого взгляда. Будет неловко.
Его скамейка — за памятником жертвам фашизма. «Мы умерли, чтобы вы жили», — выбито на памятнике серым.
Скамейка свободна. Закс достаёт из рюкзака пакет. Стелет под зад. Усаживается и открывает книжку.
Домой уходит только потому, что опять начинается дождь. Мелкий, частый и препротивный.
Ленка уже вернулась.
— Завтра, — говорит, — мне к семи. Сегодня ушла пораньше. А это, — говорит, — тебе.
Закс пробегает открытку. Шестнадцать актуальных художников впервые, ла-ла в городе, включая Мозамбик.
— Ну?
— Они тебя приглашают. Лично.
Закс сразу всё понимает. Это Игорь, когда в музее выступал, прямо в микрофон наговорил о нём. Мол, живёт тут у вас один из самых-самых, пишущих сегодня по-русски. Ну, в общем, хуйни всякой наговорил. А они, выходит, запомнили и приглашение прислали.
— Надеюсь, с супругой приглашают? — Закс говорит.
А Ленка говорит:
— Ты когда-нибудь картины мозамбикского художника видел?
— Нет, — говорит Закс. — Слава богу.
— Давай сходим.
— Мне ж завтра к пяти на работу.
— А мне к семи.
— Ну вот.
— Слушай, неужели тебя совсем не волнует актуальное искусство?
— Волнует. Я как про него слышу, так рука сразу тянется к этому… К спусковому крючку унитаза.
Тут Ленка начинает дуться.
— А давай, — говорит Закс, — в субботу сходим.
— Так открытие же сегодня.
— Думаешь, на открытии будут наливать?
— Я выставку хочу посмотреть. С людьми пообщаться.
— Я ж не против. Но если выставка мозамбикского художника — должны наливать. Просто обязаны.
— Написано «художники из восьми стран».
— И что за страны?
— Ну, вот — Россия, Украина, Казахстан, Мозамбик, Того…
— Что, и Того? Точно должны наливать.
— Не любишь ты искусство. И людей искусства не любишь.
— Я и остальных-то люблю не слишком…
И беседуют они так с Ленкой, а Закс думает: «Опять, — думает, — не высплюсь, опять бригадир будет на мой перегар оглядываться. Раньше одиннадцати мы ж не вернёмся. А в полпятого выезжать».
Работает Закс наполнителем. Полки в супермаркете наполняет. Товарами. Магазин открывается в семь, наполнители работают с пяти. Раньше, когда он открывался в восемь, работали с шести, и это было нормально. А с пяти уже перебор. Всегда спать хочется. Хоть после сна, хоть перед. Радует только, что всего двадцать часов в неделю. Но и зарплата за двадцать. Что радует меньше. Ну да им с Ленкой хватает. Тем более Закс кое-какими публикациями в прэссе и редактированием всякой хуйни добирает. Вроде всё это и по мелочи, но на отпуск где-нибудь в Греции-Италии-Хорватии набирается.
Игорь его достаёт, мол, мог бы спокойно выступать и этим тоже что-то зарабатывать. Но Закс же в ящике в отличие от него замечен не был, а без этого хрен здесь выступлениями заработаешь. «Ну хоть бы для самоощущения выступал», — Игорь его воспитывает.
А Закс говорит, что не знает точно, как себя самоощущает. Игорь: «Ну не наполнителем же». А Закс: «Почему нет? Наполнитель — это звучит гордо. Хотя и глупо».
Короче, всё у них с Ленкой в порядке. А с новой Ленкиной работой вообще всё хорошо будет. В материальном смысле. Оно и в другом смысле было бы хорошо. Если б не Ленкино желание постоянно куда-то бежать.
Так что одела она Закса более или менее прилично и потащила.
— Заодно, — говорит, — прогуляемся.
Закс говорит:
— Дождь там.
А она:
Вот под дождём и прогуляемся.
Ну, догуляли они таким образом до музея. Мокрые, как цуцыки. Отряхнулись. Ленка говорит:
— Видишь машину горчичного цвета?
— Горчичный цвет, — Закс говорит, — это эвфемизм.
— Это машина моей шефини.
— И что?
— Значит, она здесь.
— Ну, тогда тебе сам бог велел.
На это Ленка сказала:
— Злой ты.
И вошла в музей.
А там, конечно, уже речи вовсю звучат. Торжественные. На разных языках. Мол, культура, искусство, интеграция. Послушали они с минуту для приличия и протиснулись за спинами в следующий зальчик. Чтобы определить, где наливают, и чтобы выставку посмотреть — раз уж пришли.
Определили. Выпили вина красного, согревающего изнутри. Ленка один фужер выпила, а Закс три. Потом ещё по фужеру взяли и уже с ними в руках стали по залам прохаживаться. Как люди, близкие к культуре и искусству. Туда-сюда. Ленка всё хотела этого художника из Мозамбика найти, а он не находился.
В общем, ходили, смотрели, хотя смотреть, собственно, было не на что. Хуйня какая-то по стенам развешена и под каждой хуйнёй — название, имя автора и цена.
Ленка у оленя с крыльями вместо рогов остановилась, «смотри, — говорит, — тыщу евро стоит».
— Тыща евро — это мечта идиотов, — Закс говорит. — А стоит он… Да ни хуя он не стоит.
Так, минут за пятнадцать прошли из конца в конец экспозиции со всеми остановками. Закс вино допил и говорит Ленке, головой качая:
— Боже, — говорит, — боже, какая ж везде хуйня нас окружает, какая хуйня.
То есть это он так думает, что говорит ей. А на самом деле он это всем присутствующим говорит, во всё воронье горло. Громко, честно и справедливо. И неожиданно даже для самого себя. Конечно, ответом ему была тишина. Мёртвая такая тишина, гробовая. А потом их с Ленкой начали окружать и теснить. И художники из всех восьми стран мира стали над ними нависать, жестикулировать и орать. На всех своих восьми языках. Нехорошо стали орать, с пеной, как говорится, у рта, угрожая полицией.
«Почему не бьют? Загадка», — думал Закс и пятился к выходу. По его представлениям должны были бить. Художники же.
И представления в конечном счёте Закса не обманули. Где-то в гуще и сутолоке вмазали ему большим костистым кулаком по носу. А нос у него всегда был слабый. И кровь ударила из ноздрей фонтаном. Прямо на приличный костюм.
«Главное никакого тебе языкового барьера, — удивлялся Закс, зажимая красный нос пальцами, — все поняли, что обидел я их. Хотя правдой обидеть вроде бы и нельзя».
А тут ко всему Ленке поплакать вздумалось.
— Теперь, — говорит, — шефиня меня точно выгонит.
— Да она не поняла ни черта. Она ж немка.
— Немка. Из-под Семипалатинска.
Конечно, после этой выходки помещение они гордо, хотя и в крови, покинули. От греха на хуй. Несмотря на дождь, переходящий в ливень. И вот идут они с Ленкой одиноко вдвоём под зонтиком, друг к дружке прижались, а параллельным курсом спокойно и величаво едет на велосипеде негритянка. Красоты, надо сказать, необыкновенной и вся с головы до ног в белом. Без зонтика едет, под струями. То есть зонтик у неё был, но его захватило ветром и понесло по проезжей части, коверкая и переворачивая.
___________________________
* ADAC — Allgemeine Deutsche Automobil-Club (общенемецкий автоклуб то есть).