Полдень пятницы. Пыль и жара. Старик в тулупе стоит, привалившись к забору. Забор клонится под его напором. Верка крутит на себе хула-хуп. Который то и дело срывается с бёдер и падает в сухую траву улицы. И бьёт по щиколоткам. Верка морщится.
— Ой, бля, — шепчет она тихонько, — ой.
Старик провожает хула-хуп по ниспадающей взглядом и глубже погружается в тулуп.
— Тьфу ты ей Богу, — говорит он Верке. И забор не выдерживает. И валится.
Верка взвизгивает и, подхватив хула-хуп, как штаны, отскакивает. Забор падает на улицу, старик падает на забор.
— Тьфу ты, — говорит старик.
Он поднимается на карачки, трёт колено и бедро, постанывает, разгибается.
— Я не виновата, — говорит Верка. — Ты сам упал.
Старик ворчит «сам, сам» и ковыляет в дом. Забор остаётся лежать. Верка держит хула-хуп руками на талии. Весь её сарафан в пыльных поперечных кругах. Зад оттопырен. С кончика носа капает пот. «Не получается, — думает она. — Ничего у меня не получается».
А старик всходит на крыльцо и плохо думает о сыне — зачем он снял эту дурацкую дачу. Теперь придётся забор ремонтировать. Конечно, Верке нужен отдых — последний класс и так далее. И сыну, наверно, здесь лучше. Хотя бы прохладнее. Хотя бы по выходным. Всё-таки речка, лес, воздух.
Говорят, что в городе сейчас совсем жить нельзя. А здесь жару перенести легче. Старик здесь и вовсе мёрзнет. Руки, ноги, живот — всё у него мёрзнет. От острой нехватки жизненных сил. Вот, нашёл в даче чей-то тулуп и носит. Наверно, хозяйский или забыли прошлые дачники. Соседка говорит: «Дед, я от одного твоего вида в обморок падаю. Вся в поту». В обморок она падает. Коза драная, принцесса.
Ещё прошлым летом старик не мёрз. А этим уже мёрзнет. Во всяком случае, здесь, на лоне деревенской природы. Правда, дома, в городе, он тоже мёрз. Это от места жительства не зависит. Холод копится внутри, несмотря на жару снаружи. И вообще, несмотря ни на что. Он уже сказал сыну:
— Буду умирать, силы кончились.
А сын, конечно, стал на старика орать:
— А Верку, — говорит, — с кем оставить. Я работаю, жена работает. На тебя одна надежда.
«Ну какая может быть надежда на старика? — думает старик. — Смешно».
Верка берёт свой хула-хуп и отходит в тень дерева, которое клён. И стоит в тени. Остывает.
— Привет, — подходит к ней местный мордоворот Фёдор. — Остываешь?
Верка «да, — говорит, — остываю», а он говорит «жара».
— Верка! — над забором всплывает голова соседки. — Не разговаривай с Федькой, педофил он. У него и справка есть об освобождении.
— У, сука, — говорит педофил Федька и оставляет Верку в покое, уходит.
«Надо в город подаваться, — думает он, — или в столицу нашей родины. Там простор. А тут не дадут мне житья».
«Жалко, — думает Верка, — с виду хороший парень, на менеджера похож». Она прислоняется к бугристому стволу дерева и смотрит сквозь листву на солнце закрытыми глазами. Под веками у неё становится нестерпимо светло. До рези. Верка сжимает веки плотнее, так, что щёки и лоб идут складками — и глазам в темноте этих складок делается приятно.
— Верка! — слышит она и глаза открывает.
Солнце жжёт и слепит, пробивая лучами листву.
— Чего?
Верка отделяется от ствола. Идёт сквозь пролом в заборе к дому. И опять слышит:
— Верка!
Она заглядывает в дверь.
— Чего?
— Скажи отцу, чтоб на похороны никого не звал — не именины, — говорит старик.
— На какие похороны? — говорит Верка.
— Ты скажи, и всё.
— Сам скажи, — говорит Верка и выходит. Опять на улицу, под клён, в тень.
— Если никого не звать, — говорит старик сам себе, — никто не увидит меня в мёртвом виде, и всем будет казаться, что я живой. Что просто меня нет. Что я на даче.
Он улыбается своей нехитрой мысли, которая греет ему душу. Но не тело. Поэтому на кровать он ложится, не снимая тулупа. Ложится и долго лежит там в дрёме. Пытаясь согреться и переживая за Верку, которую здешние трактористы легко могут обидеть. Тем более что и сама она не против быть обиженной — кобыла.
Вечером приезжает из города сын. Видит поваленный забор. Тихо матерится. Старик всё ещё спит. Наверно, ему таки удалось согреться.
Верки нет. Хула-хуп стоит, прислонённый к дереву, которое клён. А самой её нигде не видно. Зато видно поблизости в сумерках соседкино ухо в профиль.
— Верку не видели? — спрашивает сын у соседки.
— Верку твою трактористы в клуб повели под руки. Или в стога.
Сын соседку терпеть не может и спасибо ей не говорит. Он думает, что не идти же ему в клуб, загонять Верку домой: «Скажет, что я её позорю перед трактористами. Скажет, что она взрослая. Соплячка». Про стога даже думать не хочется.
Он слоняется по дому, по двору, по улице. Съедает что-то из привезённых с собой продуктов. Остальное засовывает в холодильник. Опять слоняется по дому. Подходит к старику.
— Спишь?
Старик сначала ничего не отвечает, потом перекатывается со спины на бок и говорит:
— Сплю.
Перекатывается обратно и говорит:
— Почти уже вечным сном.
— Опять ты за своё, — злится сын, — надоел.
Наконец, приходит Верка. И приносит с собой в дом ароматы, которые и запахами-то назвать грех.
— Где была? — говорит отец.
— А мама не приехала? — говорит Верка.
— Нет.
— Опять в ночную?
— Хамишь, — говорит отец.
— В кино была, — говорит Верка.
— И как это кино называется?
— Не знаю. Оно без начала.
— Про что?
Верка думает.
— Про любовь, тебе неинтересно.
— Слышь, — старик смотрит в потолок. — На похороны не приглашай никого. Хочу отметить свой уход в семейном кругу родных и близких.
Сын и Верка прерывают разбирательство и смотрят на старика.
— Будет тебе в семейном кругу, — говорит сын. — И в тёплой дружеской атмосфере полного взаимопонимания.
Один глаз у старика слезится.
— Обещаешь? — слеза скатывается в воротник тулупа.
— А несёт от тебя чем? — сын продолжает процесс воспитания Верки.
Верка принюхивается к себе. Поводит носом.
— Чем, чем — ничем.
— Ты мне ещё забеременей. На каникулах.
Отец хочет дать Верке подзатыльник, но промахивается.
— Кстати, кто забор завалил? Трактористы?
Верка отступает на безопасное расстояние.
— Какие трактористы. Это дед завалил.
— Придумай что-нибудь умнее.
— Не хочу. Это дед. Дед завалил.
Отец издали замахивается на Верку.
— Ну убей меня, — говорит старик, — за этот забор, — и снова впадает в сон.
Сын поворачивается к старику, хочет что-то сказать, но в результате только машет рукой. Мол, да чёрт с вами со всеми и с вашим забором в частности.
— Иди спать, — говорит он Верке. И она, чтоб не нарываться лишний раз, идёт.
Но лечь не успевает, потому что появляется мама. Верка скачет от радости козлом.
— Привет, ты приехала?
— Привет, дай я тебя поцелую, — мама обнимает Верку. — А чем это от тебя несёт?
— Трактористами от неё несёт, — говорит отец, — трактористами.
— Ничем от меня не несёт, — Верка недовольно высвобождается из объятий.
— Чего приехала? — говорит отец.
— Отдохнуть, — говорит мама, — побеседовать.
Верка уходит во вторую комнату и устраивается там на ночлег.
— Умойся, — говорит отец. — И зубы не забудь почистить.
Верка послушно идёт к умывальнику и чистит зубы. Сплёвывая зелёным.
— И о чём мы будем с тобой беседовать? — слышит она из комнаты.
— А что, совсем не о чем?
Верка с начищенными зубами возвращается из кухни.
И тут в очередной раз просыпается старик. Он сонно ворочает головой. К стене. Затем от стены. Видит сноху. И бурно, как может, ликует.
— Вот, семья в полном сборе, — говорит старик. — Можно умирать.
— Умирай! — орёт сын. — Давай, умирай, быстро. А то все только пугают.
Старик сжимается, задерживает дыхание, жмурит глаза.
— Не умирается, — говорит он и протяжно выдыхает из себя воздух: — Может, завтра. Или ночью во сне. Хорошо бы во сне.
— Что это с ним? — говорит жена.
— Не видишь, умирать собрался, — орёт муж. — В узком кругу семьи.
— Чего ты орёшь? — говорит жена. — Не ори.
— Это я ору? — орёт муж и выбегает из дому.
И хлопает дверью так, что она закрывается, открывается и опять закрывается. Смотрит по сторонам. Находит взглядом ржавый топор. Выдёргивает его из пня. Подбегает к забору. И судорожно начинает ремонт.
В жаре и темноте ночи.
Под звёздами.
При луне.
Ёлка-палка
Сосульки свисают с крыш. Смотреть на них зябко. И страшно. Вдруг упадут. Уж слишком они длинные. И толстые. И острые. Но Мишка всё равно на них смотрит. Задирает голову и смотрит. Пока шапка не соскальзывает с головы в снег, за спину. Тогда он нагибается, поднимает шапку и нахлобучивает её на макушку. И опять задирает голову. И опять всматривается в кончики сосулек. Надеясь заметить, как они увеличиваются, как растут. Заметить, конечно, ничего не удаётся, как не удаётся увидеть движение часовой стрелки. Но он всё равно надеется. И всматривается. Всматривается до тех пор, пока в глазах не становится мутно. «Вот бы она упала», — думает Мишка. И она падает. Самая большая, самая толстая, самая длинная сосулька, растущая от самой крыши, обрывается и падает мимо верхнего балкона вниз. Летит в палисадник. Задевает тую, сбивая с неё снег. И сначала врезается в наст своим остриём, а потом сверху разламывается сама собой на части и дребезги. И разрушается.
— Как в кино, — говорит Мишка. — Ну точно, как в кино.
В каком кино он видел нечто похожее, Мишка не помнит. Может, он и не в кино это видел. А где-нибудь во сне. Потому что сны у Мишки тоже бывают, как кино. Только не цветное. Цветное кино Мишке во сне не крутят. 3D крутят, ужастики крутят часто, а цветное никогда. Почему-то. И спросить, почему, не у кого. У мамы Мишка спрашивал, она сказала «не задавай дурацких вопросов». И у папы он спрашивал, но папа вообще ему не ответил. Может, не слышал. Или не понял, о чём у него спрашивают. Или был занят чем-то своим и думал о своём, а не о Мишкином.
Папа и сейчас занят. Пока Мишка рассматривает сосульки, он очищает от снега машину, скребёт скребком лобовое стекло и прикидывает, сможет ли выехать через снежный намёт без помощи лопаты. Ехать папе никуда не хочется. И лопатой махать не хочется.
— Чего стоишь? — говорит он и даёт Мишке щётку. — Помогай.
Мишка берёт щётку и начинает заново чистить лобовое стекло. Снег падает, а он его сметает. Снег падает, а он сметает.
— Смахни и с боковых, — говорит папа. — И с заднего.
Мишка идёт вокруг машины, скучно помахивая щёткой.
— Поехали уже, я не успеваю, — говорит он.
— Поехали… — говорит папа и вынимает из багажника лопату. — Поедешь тут.
В конце концов выезжают, скользя, на дорогу. Лопата позвякивает в багажнике.
— Резину надо менять, — говорит папа. И включает радио.
Радио играет и поёт. Мишка молчит. Настроение у него испорченное. С самого утра. То есть с завтрака. Мама дала ему поесть, а он сказал: «Не буду я есть». «Почему это ты не будешь»? — сказала мама. «Потому что это гадость», — сказал Мишка. Мама расстроилась и закатила Мишке оплеуху. А Мишка сказал: «Сейчас позвоню в полицию, пусть она приедет и тебя застрелит. Номер я знаю». Мама расстроилась ещё больше. А папа сказал: «Ну хоть бы раз дали спокойно поесть». Встал и вышел из-за стола. И Мишка тоже встал и вышел. А мама сидела ещё какое-то время, а потом начала убирать посуду. И долго её убирала. После чего они с папой разговаривали. И Мишка слышал только слово «ребёнок», которое повторялось. «Ребёнок должен. Ребёнку необходимо. Ребёнка надо»…
— Я во двор, — сказал Мишка в закрытую дверь кухни, оделся и ушёл. Смотреть на сосульки.
И смотрел, пока не вышел злой папа и не начал откапывать машину, сказав Мишке «сейчас поедем».
— Куда поедем? — спросил Мишка.
— На кудыкину гору, — сказал папа.
Папа в последнее время всегда злой. Потому что его опять не приняли в оркестр. Или в группу. Мишка точно не знает, куда не приняли папу. Но знает, что не приняли. И он по вечерам ходит на работу, а целыми днями дудит в шкаф. Открывает его, направляет внутрь, в одежду, трубу и дудит, чтобы не раздражать соседей. Репетирует.
Где папа работает, Мишка тоже не знает. В школе учительница у них спрашивала, кем работают папы, и все по очереди рассказывали. А Мишка сказал «я не знаю». Он мог, конечно, сказать, что папа дудит трубой в шкаф, но постеснялся.
Иногда папа ходит куда-то и показывает там, как хорошо он умеет дудеть на трубе, а его не принимают. Не смотрят даже на то, что о нём газета писала. Это когда он выступал в театре с Дэвидом. Дэвид играет на рояле и не говорит по-русски, а только по-английски и по-немецки. С Мишкой он говорил по-немецки. А папа играл с ним на трубе в театре. Но его и в театр не приняли. И папа сказал маме:
— Мудаки. — И сказал: — Голощёкину я подходил, Темирканова устраивал, а этим холодноват.
— Успокойся, — сказала мама, — успокойся.
А папа сказал:
— Так и буду в этой твоей Германии сортиры мыть.
— Что такое мудаки? — сказал Мишка.
И на него накричали.
Музыка из радио папе не нравится. И он переключает его на другую станцию. Снова и снова переключает. Пока не возвращается к первой.
Они едут наобум по улицам. Машин на улицах нет. После Рождества всё погрузилось в отдых. В каникулы. Папа едет медленно, иногда притормаживает. И едет дальше. Наконец, он останавливается. И выходит. Мишка тоже выходит. Они смотрят на высокую ёлку, воткнутую в сугроб. Ёлка кажется живой. Немцы в этом году ёлки не бросают у баков, а втыкают в сугробы. Потому что сугробов в этом году навалом.
— Пойдёт? — спрашивает папа.
— Да, — говорит Мишка.
— Высокая, — говорит папа, — ёлка-палка.
— А ты ехать не хотел, — говорит Мишка.
Папа вынимает дерево из снега и закидывает на крышу машины. И пристёгивает к багажной раме резиновыми жгутами. Крест на крест. И ещё несколько раз крест на крест.
— Вроде держится, — говорит он и садится за руль. Мишка садится рядом.
В машине он ездит, как взрослый. Без детского сиденья. Хотя ему только восемь лет. В кого он уродился такой длинный, неясно. Мама говорит, в её двухметрового дедушку. Которого никто не видел, потому что его на войне убили.
У дома папа отстёгивает ёлку и втаскивает её по ступенькам в квартиру. Мама говорит:
— Хорошая. До старого Нового года простоит.
— Такая перед Рождеством тридцатку стоила, — говорит папа.
— А то и больше, — говорит мама.
— Куда её?
— На балкон.
Мишка разочарован.
— А наряжать?
— Тридцать первого, — говорит мама. — Успеем.
Ёлку выносят на воздух. А к маме приходит клиент. Мишка и папа закрываются в комнате. Мама усаживает клиента в прихожей. И начинает стричь.
Мишкина мама стрижёт клиентов дома, по-чёрному. Стрижёт хорошо, а почему это называется «по-чёрному», Мишке знать не положено. Клиенты после её стрижки становятся моложе и красивее. Даже самые некрасивые и самые немолодые. И все ей советуют идти работать в салон. Но мама от их советов отмахивается, говоря, что диплом техноложки в салонах не котируется. Ещё она говорит: «Клиенты обязаны быть мною довольны. Иначе сдадут». — И: «Я, — говорит, — как врач на больных, на клиентов не обижаюсь». Хотя обижается. Клиенты, они же разные бывают. Есть, например, у неё один весёлый дядька. На днях пришёл, говорит: «Хотите потрясающий анекдот? Бывший дирижёр рассказал. Проститутка, — говорит, — вышла замуж за трубача и через неделю опустилась до его уровня». Мама и папа посмотрели друг на друга и отвернулись. И папа увёл Мишку в комнату, наверно, думал, Мишка не знает, что такое проститутка. А мама спросила только: «Стричь, как обычно»?
— А почему у них ёлка раньше, чем у нас? — спрашивает Мишка в комнате.
— Потому что с ёлкой они своё Рождество празднуют.
— А мы?
— А мы Новый год.
— Почему?
— Так у русских принято.
— А мы русские?
Папа берёт в руки свою трубу и смотрит в неё, как в зеркало, и в ней искажается.
— Ты русский на три четверти.
— На сколько?
— На три четверти. Смотри. Тебя родили мы с мамой.
— Вдвоём?
— Нет, родила тебя мама, я только помогал.
— Как помогал?
Папа начинает что-то мямлить, пытаясь доступно объяснить. Но Мишка говорит:
— Что ты меня запутываешь? Ты скажи, что именно ты делал?
Папа сказать не может. Или не хочет. Поэтому говорит:
— Так! Вернёмся к нашим баранам. Русский ты на три четверти. Две четверти — мамины, одна — моя.
Мишка не очень понимает, что за четверти такие, папо-мамины. Но на всякий случай спрашивает:
— Это мало?
— Для чего?
— Чтобы быть целым русским.
— Да чёрт его знает, — смеётся папа. — Вас, русских, не разберёшь.
Мишка вспоминает, как они ездили летом в Россию и ходили на кладбище.
— А почему у бабушки с дедушкой ёлка стоит и летом тоже? — спрашивает он.
— Потому что она растёт, — говорит папа. — Я её там посадил. Ещё до нашего отъезда.
— Зачем? — спрашивает Мишка.
— Не знаю, — говорит папа. — Обычай такой.
— Русский?
— Наверное, русский.
— Как цветы ломать?
— Цветы?
— Ну, помнишь, — говорит Мишка, — ты цветы сломал, перед тем, как на камень их положить. Сказал — русский обычай. Помнишь?
— Да, — говорит папа, — обычай.
И говорит:
— Помню. Конечно, помню.
«Игрушки»
Эта девочка маленькая и задумчивая. Стоит вечно задумчиво в самых разных местах. У выпуклой витрины «Игрушек» девочка стоит каждый день. Благо, игрушечный магазин прямо в торце их дома. Раньше на его месте был молочный магазин. Потом хлебный, потом аптека, потом ничего не было, а потом рабочие выдрали из стены несколько плит и вставили витрину. Теперь, идя в школу или из школы, девочка останавливается здесь и стоит. И смотрит. Портфель оттягивает руку, плечо опускается, ладонь потеет, а она смотрит. Хотя в витрине выставлены не куклы и тому подобное добро, а конструктор. Большой автомобильный конструктор. Рамы, моторы, кузова, колёса. Всё это можно собирать, разбирать и переставлять, меняя местами, как хочешь. И девочка хочет. Очень хочет. Несмотря на то, что она девочка. А не мальчик. И она останавливается у витрины и рассматривает этот конструктор. Стоящий слишком больших бешеных денег. Таких бешеных денег у них с мамой нет. У них есть только обычные деньги. Деньги на всё самое необходимое и важное. И мама скажет «кому нужен твой конструктор, его на хлеб не намажешь». Так именно и скажет, если попросить её конструктор купить. Даже если на день рождения. Который не скоро. День рождения всегда бывает не скоро, а скоро всего несколько дней в году. И потом опять не скоро.
— Смотришь?
Девочка оборачивается. Это Колька. Сосед.
— Смотрю.
Они стоят рядом и видят себя в витринном стекле. Потом Колька бьёт своим портфелем по её портфелю — сверху, около ручки. Портфель выскальзывает из потной ладошки и падает в пыль. А Колька с криком «у-у-у» бежит по дороге. Он расставил руки, как самолёт. И летит, мотыляя портфелем.
Девочка наблюдает за Колькой, пока он не сворачивает за угол дома. Поднимает портфель. Рукой отирает его от пыли. Ладошка у девочки маленькая и влажная, а пыли много. Пыль размазывается и пристаёт к руке. Наконец, девочка уходит, оглядываясь на витрину. «Колька дурак, — думает она. — Колька — дурак».
В подъезде девочка снимает с шеи ключ. И стоит. Пока глаза привыкают к темноте.
Дома никого нет. Мама на работе.
Девочка отпирает дверь. Снова вешает ключ на шею. Дверь изнутри захлопывается автоматически.
Обувь и портфель она оставляет в прихожей. Проходит в кухню. На плите стоит сковорода, накрытая крышкой. В сковороде пюре, котлета и маргарин. Для разогрева. Девочка поворачивает краник, чиркает спичкой и подносит её к конфорке. Газ шипит и вспыхивает. Девочка смотрит на огонь. Она думает, что огонь — это красиво. И похоже на розу. Правда, не очень. Сковорода начинает постреливать, маргарин растекается лужей с разводами и вскипает. Девочка мнёт ложкой пюре, смешивая его с маргарином. Ждёт, пока нагреется. Переворачивает котлету. Ещё ждёт. Есть хочется уже невыносимо. Потому что в школе девочка не завтракает. Почти месяц. А деньги на булочку с молоком она складывает в пенал. И прячет его в надёжное место. На самое дно портфеля, под учебники. Чтобы когда-нибудь в будущем купить конструктор.
Всё. Терпение кончается. Девочка гасит огонь, находит тряпку и обматывает сковороде ручку. Переносит еду на стол. Отрезает кусок хлеба. И берёт вилку. «С улицы придя домой, первым делом руки мой», — думает девочка. И поддевает картошку вилкой. Картошка местами согрелась, а местами нет. «Это ничего», — думает девочка и ест. Чувство голода медленно притупляется, превращаясь в сытость.
Поев, девочка ставит сковороду в раковину, на гору грязной посуды, пускает воду и мылом моет ладошку. Потом подставляет под струю пальцы и следит, как с них стекает вода. Следит долго. И задумчиво. За водой, если вода течёт, она может следить бесконечно. Но в дверь, как назло, звонят. Девочка вздрагивает. И подходит к двери:
— Кто?
— Я.
— Мама тебя впускать не разрешает, — говорит девочка.
— Я тебе дам, не разрешает, открывай.
Девочка проворачивает замок. Руки мокрые. Пальцы скользят.
На пороге стоит папа. И от него плохо пахнет. Он проходит мимо девочки и садится на диван.
— Как дела? — говорит папа.
Девочка не отвечает.
— Обедаешь? — говорит папа и поводит носом.
Девочка молчит.
— Вся в мать, — говорит папа.
Девочка стоит перед ним и, что ответить, не знает.
Неожиданно её выручает мама. Она приходит с работы раньше обычного.
— А, — говорит мама, — желанный гость.
Девочка уходит из комнаты, а мама в неё входит, и начинает не то ругаться, не то беседовать с папой.
«Может, он купит», — думает девочка.
Возвращается в комнату и говорит:
— Па.
— Так что, не дашь? — говорит папа.
— Нет, — говорит мама.
— Па, — говорит девочка.
— Делай уроки, — говорит мама.
А девочка говорит:
— Не хочу.
— Я тебе дам, не хочу, — говорит папа.
— Уходи, — говорит мама.
— Ладно, — говорит папа.
— И не приходи.
— Ладно.
— Ты ещё здесь? — говорит мама.
— Здесь, — говорит девочка.
— Делай уроки, — говорит папа. И уходит.
Мама запирает за ним дверь и говорит то же самое.
Девочка приносит из прихожей портфель. Садится за стол. Задумывается. Вынимает из портфеля тетрадку. Кладёт на стол. И сидит над ней неподвижно. Она думает, что могла бы играть с конструктором очень аккуратно. Чтобы он сохранился, пока у неё родится дочка. И дочка тоже бы с ним играла. Ещё она думает, почему у других детей полно бабушек и дедушек, а у неё их вообще нет. Или они есть, но где-то далеко, и конструктор у них не попросишь.
В дверь опять звонят. Девочка опять вздрагивает. Пауза, и она слышит голоса. Мамин и мужской. Они то говорят, то смеются, то молчат. Девочка прислушивается. Это Славик. Он приходит к маме почти каждый вечер. А сегодня пришёл вот днём. Девочка называет его Сявой. И относится к нему равнодушно. То есть она никак к нему не относится. И он к ней тоже никак. Так что он уж точно конструктор не купит. Он вообще никогда ничего ей не покупает. Наверное, у него нет денег. Или он жадный. И всё-таки девочка решает попробовать. Попытать счастья. Мало ли что. Она встаёт из-за стола и идёт в комнату. Мама и Сява сидят на диване. Его костлявые пальцы теребят мамино колено. Девочка начинает издалека. Она говорит:
— Сява, у тебя деньги есть?
— Деньги? — говорит Сява и смеётся. — Денег нет.
— Я так и думала, — говорит девочка.
Она возвращается за свой стол. И опять ничего не делает, только думает о конструкторе. Думает она о нём и в туалете. И когда ложится спать. И во сне. И утром. Всё думает и думает, думает и думает, бесконечно.
В школу девочка опаздывает. Простояв у витрины дольше, чем было можно. И учительница на неё кричит. Учительницу девочка не любит. Потому что учительница кричит, когда девочка не может ответить на вопрос. А девочка не отвечает ей даже тогда, когда ответить может. Потому что она её не любит.
— Садись уже, — говорит учительница. — И скажи матери, чтоб пришла.
Девочка садится и сидит за партой, думая о том, что мама её снова побьёт. Ещё она смотрит в пустое окно. И в затылок Свиридова, который маячит перед нею весь день.
Когда уроки заканчиваются, девочка застёгивает портфель, вытаскивает его из парты и уходит домой. Как всегда, она останавливается у витрины и расплывчато в ней отражается.
Конструктора в витрине нет. Исчез. Девочка закрывает глаза. Открывает. Конструктора нет. «Купили, — думает девочка. — Кому-то его купили».
Она ставит портфель в пыль и молча плачет. Потом оглядывается вокруг, видит голубя, ковыляющего в пыли, видит камень, из пыли торчащий. Отпугивает голубя, выковыривает камень и бросает его в витрину. Витрина не разбивается.
— Ах ты дрянь, — говорит какая-то тётка. — Что ж ты делаешь.
Девочка плачет и смотрит на тётку. Тётка говорит всякие слова и приближается. Девочка пятится от неё и бежит. Бежит и плачет. Пыль выстреливает из-под сандалий. Пых, пых. Девочка бежит быстрей и быстрей. Но ужас всё равно её настигает: «Портфель, — думает она. — Я оставила там свой портфель».