Сосульки свисают с крыш. Смотреть на них зябко. И страшно. Вдруг упадут. Уж слишком они длинные. И толстые. И острые. Но Мишка всё равно на них смотрит. Задирает голову и смотрит. Пока шапка не соскальзывает с головы в снег, за спину. Тогда он нагибается, поднимает шапку и нахлобучивает её на макушку. И опять задирает голову. И опять всматривается в кончики сосулек. Надеясь заметить, как они увеличиваются, как растут. Заметить, конечно, ничего не удаётся, как не удаётся увидеть движение часовой стрелки. Но он всё равно надеется. И всматривается. Всматривается до тех пор, пока в глазах не становится мутно. «Вот бы она упала», — думает Мишка. И она падает. Самая большая, самая толстая, самая длинная сосулька, растущая от самой крыши, обрывается и падает мимо верхнего балкона вниз. Летит в палисадник. Задевает тую, сбивая с неё снег. И сначала врезается в наст своим остриём, а потом сверху разламывается сама собой на части и дребезги. И разрушается.
— Как в кино, — говорит Мишка. — Ну точно, как в кино.
В каком кино он видел нечто похожее, Мишка не помнит. Может, он и не в кино это видел. А где-нибудь во сне. Потому что сны у Мишки тоже бывают, как кино. Только не цветное. Цветное кино Мишке во сне не крутят. 3D крутят, ужастики крутят часто, а цветное никогда. Почему-то. И спросить, почему, не у кого. У мамы Мишка спрашивал, она сказала «не задавай дурацких вопросов». И у папы он спрашивал, но папа вообще ему не ответил. Может, не слышал. Или не понял, о чём у него спрашивают. Или был занят чем-то своим и думал о своём, а не о Мишкином.
Папа и сейчас занят. Пока Мишка рассматривает сосульки, он очищает от снега машину, скребёт скребком лобовое стекло и прикидывает, сможет ли выехать через снежный намёт без помощи лопаты. Ехать папе никуда не хочется. И лопатой махать не хочется.
— Чего стоишь? — говорит он и даёт Мишке щётку. — Помогай.
Мишка берёт щётку и начинает заново чистить лобовое стекло. Снег падает, а он его сметает. Снег падает, а он сметает.
— Смахни и с боковых, — говорит папа. — И с заднего.
Мишка идёт вокруг машины, скучно помахивая щёткой.
— Поехали уже, я не успеваю, — говорит он.
— Поехали… — говорит папа и вынимает из багажника лопату. — Поедешь тут.
В конце концов выезжают, скользя, на дорогу. Лопата позвякивает в багажнике.
— Резину надо менять, — говорит папа. И включает радио.
Радио играет и поёт. Мишка молчит. Настроение у него испорченное. С самого утра. То есть с завтрака. Мама дала ему поесть, а он сказал: «Не буду я есть». «Почему это ты не будешь»? — сказала мама. «Потому что это гадость», — сказал Мишка. Мама расстроилась и закатила Мишке оплеуху. А Мишка сказал: «Сейчас позвоню в полицию, пусть она приедет и тебя застрелит. Номер я знаю». Мама расстроилась ещё больше. А папа сказал: «Ну хоть бы раз дали спокойно поесть». Встал и вышел из-за стола. И Мишка тоже встал и вышел. А мама сидела ещё какое-то время, а потом начала убирать посуду. И долго её убирала. После чего они с папой разговаривали. И Мишка слышал только слово «ребёнок», которое повторялось. «Ребёнок должен. Ребёнку необходимо. Ребёнка надо»…
— Я во двор, — сказал Мишка в закрытую дверь кухни, оделся и ушёл. Смотреть на сосульки.
И смотрел, пока не вышел злой папа и не начал откапывать машину, сказав Мишке «сейчас поедем».
— Куда поедем? — спросил Мишка.
— На кудыкину гору, — сказал папа.
Папа в последнее время всегда злой. Потому что его опять не приняли в оркестр. Или в группу. Мишка точно не знает, куда не приняли папу. Но знает, что не приняли. И он по вечерам ходит на работу, а целыми днями дудит в шкаф. Открывает его, направляет внутрь, в одежду, трубу и дудит, чтобы не раздражать соседей. Репетирует.
Где папа работает, Мишка тоже не знает. В школе учительница у них спрашивала, кем работают папы, и все по очереди рассказывали. А Мишка сказал «я не знаю». Он мог, конечно, сказать, что папа дудит трубой в шкаф, но постеснялся.
Иногда папа ходит куда-то и показывает там, как хорошо он умеет дудеть на трубе, а его не принимают. Не смотрят даже на то, что о нём газета писала. Это когда он выступал в театре с Дэвидом. Дэвид играет на рояле и не говорит по-русски, а только по-английски и по-немецки. С Мишкой он говорил по-немецки. А папа играл с ним на трубе в театре. Но его и в театр не приняли. И папа сказал маме:
— Мудаки. — И сказал: — Голощёкину я подходил, Темирканова устраивал, а этим холодноват.
— Успокойся, — сказала мама, — успокойся.
А папа сказал:
— Так и буду в этой твоей Германии сортиры мыть.
— Что такое мудаки? — сказал Мишка.
И на него накричали.
Музыка из радио папе не нравится. И он переключает его на другую станцию. Снова и снова переключает. Пока не возвращается к первой.
Они едут наобум по улицам. Машин на улицах нет. После Рождества всё погрузилось в отдых. В каникулы. Папа едет медленно, иногда притормаживает. И едет дальше. Наконец, он останавливается. И выходит. Мишка тоже выходит. Они смотрят на высокую ёлку, воткнутую в сугроб. Ёлка кажется живой. Немцы в этом году ёлки не бросают у баков, а втыкают в сугробы. Потому что сугробов в этом году навалом.
— Пойдёт? — спрашивает папа.
— Да, — говорит Мишка.
— Высокая, — говорит папа, — ёлка-палка.
— А ты ехать не хотел, — говорит Мишка.
Папа вынимает дерево из снега и закидывает на крышу машины. И пристёгивает к багажной раме резиновыми жгутами. Крест на крест. И ещё несколько раз крест на крест.
— Вроде держится, — говорит он и садится за руль. Мишка садится рядом.
В машине он ездит, как взрослый. Без детского сиденья. Хотя ему только восемь лет. В кого он уродился такой длинный, неясно. Мама говорит, в её двухметрового дедушку. Которого никто не видел, потому что его на войне убили.
У дома папа отстёгивает ёлку и втаскивает её по ступенькам в квартиру. Мама говорит:
— Хорошая. До старого Нового года простоит.
— Такая перед Рождеством тридцатку стоила, — говорит папа.
— А то и больше, — говорит мама.
— Куда её?
— На балкон.
Мишка разочарован.
— А наряжать?
— Тридцать первого, — говорит мама. — Успеем.
Ёлку выносят на воздух. А к маме приходит клиент. Мишка и папа закрываются в комнате. Мама усаживает клиента в прихожей. И начинает стричь.
Мишкина мама стрижёт клиентов дома, по-чёрному. Стрижёт хорошо, а почему это называется «по-чёрному», Мишке знать не положено. Клиенты после её стрижки становятся моложе и красивее. Даже самые некрасивые и самые немолодые. И все ей советуют идти работать в салон. Но мама от их советов отмахивается, говоря, что диплом техноложки в салонах не котируется. Ещё она говорит: «Клиенты обязаны быть мною довольны. Иначе сдадут». — И: «Я, — говорит, — как врач на больных, на клиентов не обижаюсь». Хотя обижается. Клиенты, они же разные бывают. Есть, например, у неё один весёлый дядька. На днях пришёл, говорит: «Хотите потрясающий анекдот? Бывший дирижёр рассказал. Проститутка, — говорит, — вышла замуж за трубача и через неделю опустилась до его уровня». Мама и папа посмотрели друг на друга и отвернулись. И папа увёл Мишку в комнату, наверно, думал, Мишка не знает, что такое проститутка. А мама спросила только: «Стричь, как обычно»?
— А почему у них ёлка раньше, чем у нас? — спрашивает Мишка в комнате.
— Потому что с ёлкой они своё Рождество празднуют.
— А мы?
— А мы Новый год.
— Почему?
— Так у русских принято.
— А мы русские?
Папа берёт в руки свою трубу и смотрит в неё, как в зеркало, и в ней искажается.
— Ты русский на три четверти.
— На сколько?
— На три четверти. Смотри. Тебя родили мы с мамой.
— Вдвоём?
— Нет, родила тебя мама, я только помогал.
— Как помогал?
Папа начинает что-то мямлить, пытаясь доступно объяснить. Но Мишка говорит:
— Что ты меня запутываешь? Ты скажи, что именно ты делал?
Папа сказать не может. Или не хочет. Поэтому говорит:
— Так! Вернёмся к нашим баранам. Русский ты на три четверти. Две четверти — мамины, одна — моя.
Мишка не очень понимает, что за четверти такие, папо-мамины. Но на всякий случай спрашивает:
— Это мало?
— Для чего?
— Чтобы быть целым русским.
— Да чёрт его знает, — смеётся папа. — Вас, русских, не разберёшь.
Мишка вспоминает, как они ездили летом в Россию и ходили на кладбище.
— А почему у бабушки с дедушкой ёлка стоит и летом тоже? — спрашивает он.
— Потому что она растёт, — говорит папа. — Я её там посадил. Ещё до нашего отъезда.
— Зачем? — спрашивает Мишка.
— Не знаю, — говорит папа. — Обычай такой.
— Русский?
— Наверное, русский.
— Как цветы ломать?
— Цветы?
— Ну, помнишь, — говорит Мишка, — ты цветы сломал, перед тем, как на камень их положить. Сказал — русский обычай. Помнишь?
— Да, — говорит папа, — обычай.
И говорит:
— Помню. Конечно, помню.